Читать интересную книгу Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

Скандальные выходки имажинистов приковывали к себе особое внимание не только милиции, но и чекистов. И в первую очередь к их руководителю Сергею Есенину. Вот что писал по этому поводу в своих воспоминаниях на страницах 110–111 Матвей Ройзман, сам имевший непосредственное отношение к ВЧК:

«Переволновавшись на вечере (речь идет о вечере «Суд имажинистов над литературой» в зале Политехнического музея. – П. Р.), я опустился в глубокое кресло, прислонился к спинке и закрыл глаза. Я слышал, как обсуждали выступление Маяковского и речь Есенина. Вдруг до меня донеслись четкие слова:

– Граждане имажинисты…

Я открыл глаза и увидел командира милиции с двумя шпалами в петлицах, который, вежливо отдавая приветствие, предлагал нам всем последовать за ним в отделение.

Неожиданно из угла комнаты раздался внушительный бас:

– Я – Блюмкин! Доложите вашему начальнику, что я не считаю нужным приглашать имажинистов в отделение!

Командир удалился, а мы стали обсуждать создавшееся положение. Нас удивило: почему нужно идти имажинистам, а не всем участникам вечера? Но командир вскоре явился и, взяв под козырек, доложил Блюмкину, что такой-то товарищ оставляет все на его усмотрение…

Конечно, в то время фамилию левого эсера Блюмкина, убийцы германского посла графа Мирбаха, все знали и побаивались его. Он часто бывал и в клубе поэтов, и в «Стойле Пегаса», иногда выступал, когда обсуждали стихи поэтов. Он благоволил к Есенину. Но в конце концов Сергей раскусил его. Я слышал, как Есенин, разговаривая с Якуловым, сказал:

– Думаешь, не понимаю, кто чем дышит. Вон Блюмкин – левый эсер. А я печатался в “Скифах” (журнал левых эсеров – П. Р.). Блюмкин думает, что мы родственники по партии. Зачем ты написал о Пугачеве, спрашивает. Есть более колоритная фигура. Борис Савинков! Материалу сколько угодно. Одним словом, садись и пиши поэму. Нашел дурака! Жалко, что я его воткнул в мою “Ассоциацию вольнодумцев”. Да ведь в таком типе сразу не разберешься…

Сергей иногда молча, иногда, посмеиваясь, выслушивал, как Блюмкин критикует его произведения за упадочные настроения…

– Я – террорист в политике, – однажды сказал он Есенину, – а ты, друг, террорист в поэзии!

Сергей махнул рукой, но ничего не ответил. В общем, под видом защитника имажинистов, особенно Сергея, Блюмкин играл провокационную роль…»

Сказано точно и без обиняков. Но только о том, что касается всем известного психопата Якова Блюмкина, который, кстати, не сам убил Мирбаха, а лишь участвовал в покушении вместе с Н. Андреевым. Далее чекист Матвей Ройзман, сам отлично зная обстановку, создавшуюся вокруг Есенина, предпочел высказать свои мысли и убеждения словами другого человека: «А, между прочим, – пишет он, – прав поэт Василий Федоров, который заявил: “Слов нет, за таким поэтом, как Есенин, могли охотиться многие…”»

Из приведенного отрывка можно сделать вполне логичное предположение о том, что приход командира милиции в Политехнический музей для того, чтобы доставить имажинистов в отделение, был инспирирован опытным провокатором Яковом Блюмкиным. Таким образом он стремился поднять свой авторитет среди литераторов, как их защитника. А заодно и роль А. Мариенгофа, с которым дружил. На это же намекает и Матвей Ройзман, прекрасно осведомленный о нечестных методах работы чекистов того времени. Ведь если бы Есенин послушался Блюмкина и написал поэму о заговорщике-террористе Борисе Савинкове, наверняка, не только был бы арестован, а скорее всего – расстрелян.

В один из обычных вечеров 11 января 1920 года, когда поэты читали свои стихи в кафе «Домино», С. Есенин во всеуслышание обозвал невнимательных слушателей спекулянтами и шарлатанами, выразившись нецензурными словами. Кто-то из публики (быть может, Я. Блюмкин!) тут же сообщил об этом хулиганстве, но не в милицию, а «в чеку».

Удивительно, но там мгновенно «откликнулись». Прислали в кафе комиссара А. Рекстынь, как того и требовал осведомленный звонивший. И хотя до ее прибытия обстановку в помещении разрядил «случайно оказавшийся рядом» товарищ из ВЧК Шейкман, комиссар А. Рекстынь составила протокол, и на возмутителя спокойствия С. Есенина чекистами заведено уголовное дело № 10055.

Однако «повесить» на широкоизвестного поэта за хулиганский поступок контрреволюционную статью оказалось невозможным, и «дело» передается в Народный суд по месту его жительства. Но своей квартиры у поэта не было. Ночует он у друзей, по разным адресам. Этим и решил воспользоваться, чтобы не являться в суд. Узнав о том, что дело должно слушаться 31 марта, он заранее почти на месяц уезжает в Харьков. Когда вернулся, ему сообщили, что слушание перенесено на 3 мая. И он тут же уезжает на родину, в Константиново.

При наличии огромной массы уголовных дел служители Фемиды положили папку Есенина на полку и на время забыли о ней. А он 8 июля вместе с Мариенгофом и Колобовым отправился в длительную поездку по южным городам России и в Азербайджан. Но не только с ними…

Отправляясь на Кавказ, Есенин, вероятно, вспомнил строки другого мученика России – Михаила Лермонтова:

Быть может, за стеной КавказаСокроюсь от твоих пашей,От их всевидящего глаза,От их всеслышащих ушей.

Но, наверняка, он не догадывался о том, что все эти два месяца находился под пристальным вниманием и «всевидящего глаза», и «всеслышащих ушей». Речь здесь пойдет даже не о «подсадной утке» – Гришке Колобове, в вагоне которого они отправились на юг. «Люди при наганах», предусмотрительно сбросившие на время кожаные куртки, под любым предлогом постоянно вертелись возле поэта. «Друг» Мариенгоф, безусловно, знал их истинное предназначение, но тщательно скрывал это. Вот что он писал в «Романе без вранья» об одном из них:

«Секретарем у Почем-Соли мой однокашник по Нижегородскому дворянскому институту Василий Гастев. Малый такой, что на ходу подметки режет.

Гастев в полной походной форме, вплоть до полевого бинокля. Какие-то невероятные нашивки у него на обшлаге. Почем-Соль железнодорожный свой чин приравнивает чуть ли не к командующему армией, а Гастев – скромно к командиру полка. Когда является он к дежурному по станции и, нервно постукивая ногтем о желтую кобуру нагана, требует прицепки нашего вагона «вне всякой очереди», у дежурного трясутся поджилки.

– Слушаюсь: с первым отходящим.

С таким секретарем совершаем путь до Ростова молниеносно. Это означает, что, вместо полагающихся по тому времени пятнадцати-двадцати дней, мы выскакиваем из вагона на ростовском вокзале на пятые сутки.

Одновременно Гастев и… администратор наших лекций». (Как жил Есенин. С. 93).

В 1983 году Василий Гастев, проживавший тогда в Саратове, дал интервью журналисту Юрию Песикову, которое было опубликовано в сентябре того же года в газете «Неделя» (№ 38. С. 12) и называлось: «С Есениным по России». В нем он рассказал о том, как случайно в 1920 году в Москве встретил своего знакомого из Нижнего Новгорода Анатолия Мариенгофа, который пригласил его к себе домой. Там он познакомил земляка с Есениным и Гришей Колобовым, а под конец Толя сказал:

«Гриша, а почему б тебе не взять этого паренька (он кивнул в мою сторону) в секретари? Человек он почтенный: участник гражданской войны. А для Сережи и меня он будет еще импрессарио».

Предложение и Колобову, и Есенину понравилось. Назавтра я уже держал в руках новенький мандат, скрепленный надлежащей подписью и печатью, в коем говорилось, что Гастев Василий Иванович является администратором и организатором выступлений группы поэтов» (курсив мой. – П. Р.).

На вопрос корреспондента: «Зачем Вам понадобился бинокль, да еще полевой, цейсовский?» – Василий Иванович ответил: «Бинокля не было. Это Толя выдумал. Видимо, чтоб меня посолидней представить. И никаких “невероятных нашивок на обшлаге” не было. Это Толя мне их “нашил”».

Мариенгоф, как всегда, предлагает читателю «развесистую клюкву». И это подтверждает современник, участник тех событий. Пусть данная «клюква» касается незначительных атрибутов, но постоянно обманывающий в малом, без зазрения совести обманет и в большом. Как, например, в приводимом случае.

Но об этом чуть позже. Сперва зададимся вопросом, который не задал Василию Ивановичу корреспондент Юрий Песиков, или о чем нельзя было писать даже в 1983 году: «А зачем Вам понадобился наган в кобуре?» – Чтобы охранять Есенина и Мариенгофа, поскольку согласно названному документу он их обслуживал? Или пугать дежурных на станциях? А, может быть, для того чтобы Колобов (он же Молабух) в нужный момент мог крикнуть: «Гастев, наган!», пугая им Есенина, как пишет о том в шутливой форме сам Мариенгоф? Ведь ходит среди людей такая байка, что ружье иногда может выстрелить само по себе. Как в случае с Игорем Тальковым. Поэтому оружие выдают далеко не всякому. Тем более, назавтра после знакомства. Или Гастев носил его раньше, нигде не работая?!