Читать интересную книгу Алтын-Толобас - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович

Внутри Кремль напоминал не монаршью резиденцию, а какой-то муравейник. Бессмысленное и беспорядочное нагромождение деревянных и каменных построек, соединенных меж собой открытыми и закрытыми галереями. Хоромы по большей части ветхие, кривые. Над крышами торчат башенки, луковки, крендельки, флюгера – только вся эта красота до первого большого пожара. Одна зажигательная бомба из польской или шведской мортиры, и превратится царская твердыня в груду головешек.

В карауле лучше всего было стоять на спуске с Кремлевского холма, где разбиты Верхний и Нижний сады, а в них пруды и оранжереи с редкими фруктами – даже зимой плодоносят винная ягода, лимоны, клубника. Там, вдали от бояр и дворян, Корнелиус несколько раз видел и самого государя. Его величество любил прогуливаться меж сих райских кущ – сорвет с ветки померанец либо сливу, надкусит, выбросит.

Herr Zaar und Grossfurst aller Russer Selbsterhalter Alexei Mikhailowitz, прозванный русскими Тишайшим, был румян, голубоглаз, с круглой темно-рыжей бородой. Тучное тело носил трудно, переваливался на слабых, пухнущих ногах. В оранжерее его величество прохаживался веселый, улыбчивый, мурлыкал под нос то ли духовные гимны, то ли что-то более легкомысленное. В первый раз, подглядывая через толстое стекло в мелком переплете, Корнелиус только диву давался – так мало этот добродушный толстяк походил на каменного болвана, что принимал в Грановитой палате чужеземных послов. На аудиенции царь сидел недвижной золотой куклой, даже глазами не поводил. Будто и не живой вовсе, а некая аллегорическая персона, олицетворяющая грузность и неповоротливость Третьего Рима.

А между тем, как скоро понял фон Дорн, его царское величество был хоть и грузен, но очень даже поворотлив и падок на всевозможные забавы. Молодая царица Наталья, воспитанница и свойственница Артамона Сергеевича, любила веселье и разные кунштюки, а супруг во всем ей потакал. Необъятная держава жила постно и скучно, музыки не слушала, театров не ведала, а в царских покоях имелся и свой оркестр, и балет, и «смехотворное действо» со скоморохами, и лицедейская труппа. Вот уж воистину quod licet Jovi.[10] В запретные шахматы Алексей Михайлович воевал чуть не каждый день, для чего держал специального ученого шута Валтасара – тот один не боялся великого государя обыгрывать, хоть и бывал за такую дерзость бит клетчатою доскою по темечку. Правда, бил царь по одышливости некрепко, а жалел побитого сильно – и награждал, и жаловал, так что в накладе Валтасар не оставался.

Во внутренних царских покоях чудесно распевали сладкогласые птицы, многоцветные попугаи кричали из клеток – кто божественное, а кто и обидное. Непривычные, кто наверх впервые попадал, бывало, пугались до полусмерти. Как выкрик – хохластый краснозобый Каролус: «Башку с плеч!» – так человек за левую грудь и схватится.

Еще в тронной зале, близ царского места, стояли два механических льва – медных, с кудлатыми гривами из овечьей шерсти. Если в особом чулане рычаг повернуть, львы разевали зубастую пасть, зыркали страшными глазами и утробно рычали. Тоже многих, кто и без того пребывал в благоговении и трепете пред высочайшими очами, оторопь брала. А государь радовался, по бокам себя хлопал, и бояре много смеялись.

В хорошем расположении любил Алексей Михайлович шутки и вовсе простые. Как-то на большом пиру Корнелиус наблюдал, как царь и великий князь подозвал к себе обер-камергера (по-русски «постельничего») князя Скарятинского, якобы для особенной милости – собственноручно напоить из кубка, а сам нарочно пронес вино мимо вытянутых трубочкой боярских уст и давай лить ренское вельможе на лысину и за шиворот. Изволил смеяться мелким жирным смехом, и обер-камергер тоже был доволен государеву веселью, подхихикивал и благодарил, а прочие завидовали.

Один раз, проверяя караул на крыше царского терема, где был зимний сад и пруд, Корнелиус видел, как царь в европейском платье – камзоле и чулках – лежал на скамье, положив голову на колени царицы, а ее величество ловила блох в густых волосах самодержца. Капитан подивился не самой ловле блох. Дело обычное, на дворцовых пирах все почесывались, и Алексей Михайлович не ленивей других (один лишь капитан дворцовых мушкетеров, благодаря заветной коробочке подмышкой, стоял недвижно) – подивился европейскому платью. Когда рассказал об этом матфеевскому мажордому Ивану Артамоновичу, тот поведал, что царь Алексей сызмальства привычен к немецкой одежде – воспитатель боярин Морозов приучил. Русскую одежду, тяжелую и неудобную, государь не любит, но носит по обязанности, как подобает православному монарху. В домашности же, без чужих глаз, дает себе волю. А пять лет назад, когда ухаживал за будущей царицей, то и бороду сбрил, чтоб Наталье Кирилловне угодить. Потом, правда, снова отрастил – опять-таки из богобоязненности.

От той же богобоязненности государь во все посты – а их на Руси великое множество – по понедельникам, средам и пятницам пищи в уста не принимает, в церкви стоит по шесть часов на дню, кладя до полутора тысяч земных поклонов. К царице же, хоть и любит ее безмерно, входит в опочивальню раз в три месяца, и этим благочестивым целомудрием все русские очень гордятся, тем более что, невзирая на воздержанность, чад Алексей Михайлович народил много: у его величества трое сыновей да шестеро дочерей, а еще шестерых принцев и принцесс Господь прибрал в младенчестве и отрочестве.

Из царских детей Корнелиусу больше всего нравилась восемнадцатилетняя Софья Алексеевна. Была она не такая, как другие царевны, что тайком, через дверную щель или из-за решетки подглядывали за пирами и приемами, а смелая, с пытливым и ясным взглядом, и на речь прямая, не стеснительная. Проверяя караулы вокруг Каменного терема, где светелки царевен, капитан не раз видел, как Софья стоит у окна и смотрит не в землю, как положено русской благовоспитанной девице, а вверх, в небо, и щеки у нее в розовых пятнах, а взгляд затуманенный. Видел ее и в саду, с книгой, что и подавно было удивительно. А однажды, когда фон Дорн дежурил в галерее Потешного дворца, принцесса вдруг подошла и заговорила по-французски – спросила, слыхал ли он о комедиях парижского сочинителя Молиера и может ли добыть для нее в Немецкой слободе хоть какое из его писаний. Корнелиус про Молиера ничего не знал, но обещался спросить в книжной лавке Бромелиуса – и выполнил просьбу ее высочества, принес пьесу под названием «George Dandin, ou le mari confondu», робея за фривольное содержание. Получил в награду перстень с яхонтом, раз в десять дороже книжки.

Была б Софья хоть чуточку помиловидней, Корнелиус, верно, преисполнился бы невозможных мечтаний, но, во-первых, в ту пору ему уже было о ком несбыточно мечтать, а во-вторых, царевна была собой нехороша: широка в кости, тяжела подбородком, с землистой кожей. Да зачем царской дочери красота? Все равно один путь – в монастырь. Российских принцесс за чужеземных государей не выдают, чтоб не поганить православия; за своих вельмож тоже – зазорно царской дочери с холопом на перину ложиться.

Жила бы Софья в Англии, могла бы стать великой монархиней, не хуже рыжей Елизаветы. А так трон достанется хилому Федору Алексеевичу или его малоумному брату Ивану. Оба вялые, слабые, ни на что не годные. Имелся у царя еще один сын, маленький Петр Алексеевич, от новой царицы Натальи, но до трона мальчонке за старшими братьями было далеко. Петр-то как раз и шустер и резов – вечно за ним мамки и няньки по всему дворцу гоняются. Раз, сорванец, уселся на пол возле Корнелиуса и давай с ботфорта шпорное колесико откручивать. Сопел, старался – никак не угомонится. Когда капитан на него потихоньку шикнул, принц поднял круглые дерзкие глазенки, завертел колесико еще истовей. А открутит – непорядок, нарушение мундира. Тогда фон Дорн посмотрел по сторонам (близко никого не было), да и отвесил шалуну щелчка по кудрявому затылку: не балуй. Царевич, хоть и трех лет всего, а ничего, не разревелся. Вытер нос парчовым рукавом, испытующе поглядел на большого дядьку в сверкающем железе и, слава богу, отстал – побежал себе восвояси, на нарышкинскую половину.