Нюра молча смотрела на заведующую, а та смотрела на стену мимо Нюры.
– К сожалению, Нюра, нам с тобой придется расстаться.
Нюра молчала, не понимая услышанных слов. Любовь Михайловна подняла глаза на Нюру, но тут же отвела их в сторону.
– Ты сама понимаешь, мне неприятно это тебе говорить, ты хороший человек и скромная труженица, но…
Любовь Михайловна остановилась подумать, свернула самокрутку и закурила.
– Но ты хорошо понимаешь, Нюра, что сейчас мы должны проявлять особую бдительность…
Нюра кивнула. Она была женщина темная, но насчет бдительности сознавала – нужна.
– Ты пойми, Нюра, я к тебе отношусь по-прежнему. Но твой супруг оказался очень нехорошим человеком. Я, Нюра, тоже женщина и могу все понять, но и женщины бывают разные. Я про одну в газете читала, что она до того докатилась – с немцем жила. И это сейчас, когда немцы убивают наших мужей, наших отцов и братьев, угоняют в неволю наших сестер, матерей, дочерей, сейчас ложиться с немцем в постель, это надо потерять всякий стыд, это надо не знаю до чего докатиться.
– Михална, а Михална, – вмешалась вдруг до того молчавшая Катя, – так этот же Ванька ейный, он же не немец, он русский.
Любовь Михайловна растерялась. Она себя уже так накалила, что сама поверила, будто Нюра спала именно с немцем.
– А я не с тобой говорю, – рассердилась она на Катю. И вновь обратилась к Нюре. – В общем так, Нюра. Как женщина я тебе сочувствую, но как коммунист я такого терпеть не могу. У нас работа ответственная. Через нас проходят разные сведения, и нашу работу мы не каждому можем довериты…
Любовь Михайловна замолчала, давая понять, что разговор окончен. Ожидая, когда Нюра уйдет, она положила руку на счеты, водила по ним растопыренными пальцами, и слово «Л-ю-б-а» разошлось веером.
– Михална, а Михална, – снова встряла Катя. – Мужик-то Нюркин, он ей не муж был вовсе, она ж с ним без расписки жила.
– Без расписки? – переспросила Любовь Михайловна, не зная, что ответить на новые возражения. – А ты, – рассердилась она, – не лезь, куда не просят, не лезь, не лезь. Тоже мне защитница нашлась. Без расписки. А без расписки, так еще хуже. По любви, значит, жила.
Говорят, в тот день Нюра Беляшова, вернувшись из Долгова раньше обычного, бегала по деревне как полоумная. К кому домой зашла, кого на дороге встретила, всем показывала трудовую книжку и хвасталась:
– Уволили. За Чонкина. За Ивана. По любви, говорят, жила.
23
Не следует думать, что лейтенант Филиппов был злым и кровожадным человеком и непременно хотел упечь Чонкина в тюрьму или подвести под расстрел. Он просто выполнял указания начальства и свои обязанности, как он их понимал. До сих пор он считал, что собственного признания обвиняемого достаточно для окончания дела, и он это признание получил. И хотя свидетели оказались в большинстве своем пугливые и тупые, из их путаных и противоречивых показаний лейтенант сделал вывод, что Чонкин, по существу ни в чем не виновен, его поставили на пост, он стоял. На него напали, он стал защищаться, проявив при этом смекалку, хладнокровие и героизм. А то, что напали на него свои, он в этом разбираться не был обязан. По уставу своими для него являлись только начальник караула, помощник начальника караула и разводящий.
Говорят (хотя в это трудно поверить), что лейтенант Филиппов даже собирался написать постановление о прекращении следствия и об освобождении Чонкина за отсутствием состава преступления и даже несколько раз принимался за сочинение этого документа, но что-то ему мешало, что-то не получалось. Как-то это было все-таки непривычно. Он просто не мог себе представить, как же освободить человека, который сам признал себя виновным.
Говорят, Филиппов несколько дней испытывал муки творчества, перевел кипу бумаги, рвал листы и швырял в корзину. От всех его усилий впоследствии остался только один лист (он залетел в шкаф и там пролежал долго), на котором было написано:
«Я, лейтенант Филиппов, рассмотрев материалы следствия по делу Чонкина И. В. и допросив свидетелей…»
На этом текст обрывался.
Между тем, в то же самое время, когда лейтенант Филиппов мучился, сочиняя постановление, запрос Романа Гавриловича Лужина относительно личности Чонкина достиг той самой местности, где проживал наш герой до призыва на военную службу.
Работник тамошних органов, симпатичный молодой человек, похожий на лейтенанта Филиппова, завел казенный мотоциклет и поехал в ту самую деревню, где родился и вырос Чонкин. (К слову сказать, деревня называлась Чонкино и в ней был Чонкинский сельсовет.)
Председатель сельсовета, увидя предъявленную ему красную книжечку, был словоохотлив и без колебаний выразил готовность оказать необходимое содействие приезжему. Трудность этого дела состояла, однако, в том, что, как выразился председатель:
– У нас этих Чонкиных, как собак. Вся деревня сплошь, вы не поверите, все сплошь Чонкины. Между прочим, и я сам тоже Чонкин, – сказал председатель и протянул приезжему свое депутатское удостоверение.
– Да, – сказал приезжий, не поглядев, – но того Иваном зовут.
– У нас и Иванов полно. Меня, к примеру, тоже Иваном кличут, – сказал председатель и улыбнулся смущенно.
– Но я думаю, – настаивал на своем симпатичный молодой человек, – что Иванов Васильевичей не так уж много.
– Да я бы не сказал, что и мало, – отвечал предсельсовета, все больше смущаясь. – Я вот как раз и Иван и, извиняюсь, Васильевич.
Молодой человек думал уже вернуться к своему мотоциклету (он не собирался из-за какого-то неизвестно кому нужного Чонкина надрываться на работе), когда появилась секретарь сельсовета Ксения, тоже, к слову сказать, Чонкина.
Председатель велел ей поискать по бумагам нужного Чонкина.
– А чего там искать? – сказала Ксения. – Иван Васильевич? Красноармеец? Дак это же Ванька. Ну тот, который на лошади говны возил. Не помнишь? Да князь же.
– Точно, князь! – обрадовался председатель открытию. – Он самый и есть. И как же мне сразу в башку не влетело, что он самый, князь, и есть.
– Князь? – поднял брови приезжий.