Дверь приоткрылась и тотчас захлопнулась. «Вон отсюда, — глухо сказала Клавдия Сергеевна из-за двери. — Подлецов нам еще недоставало».
Он смолчал. Он думал, что заготовил слова на любой случай, и все же этот он не предвидел.
Поздно вечером джентльмены собрались снова. Надо было что-то решать, Итак, им повстречалась Алла — сомнений не было. Нефедов вспомнил, что в том районе, где они охотились накануне, живет ее тетя. Как он мог позабыть?..
Впрочем, поздно теперь горевать, уже точно известно: Алла все рассказала матери. И, конечно, не только ей. А что если и милиция все уже знает?.. Берегись тогда, Алла: джентльмены удачи умеют жестоко мстить.
Ну, а если не знает? Если Алла не проговорилась, что тогда? Что же тогда?.. Тогда вроде бы все хорошо. Да, но матери-то она все рассказала. А значит, это уже не тайна!
— Аллочка, пожалуйста, удели мне минутку! Только минутку. Пожалуйста... Я тебе все объясню,
В магазине полно народу, ребята толпятся возле прилавка, Алла, пунцовая, с непроницаемым лицом, выписывает чеки, показывает товар, отвечает на вопросы словно и нет вовсе Нефедова, словно он не стоит здесь третий час и конючит:
— Одну минутку, Аллочка, я тебе все объясню.
И так — каждый день. Влюбленными глазами смотрит он на нее, говорит заискивающим голосом, и во всем его облике — стыд и покорность. Если подходит другой продавец, Нефедов замолкает. Но стоит ему отойти, снова:
— Ну, только минутку, Аллочка...
Сердце — не камень. Алла сдалась на одиннадцатый день: она улыбнулась.
А еще через день, отойдя от прилавка, спросила:
— Чего тебе надо?
— Поговорить... — не своим голосом сказал Нефедов.
Алла скрестила руки на груди:
— Ну, говори!
— Не здесь же... — Нефедов чуть не плакал.
— Ко мне нельзя. Мама и слышать о тебе не может.
— А что ты ей сказала? — прошептал Нефедов, чувствуя, как бешено колотится его сердце.
— Я пришла тогда домой вся зареванная. Мама, конечно, что да что? А я реву и ничего не могу придумать. Игорь, говорю, приставал. Она как закричит: «Подлец твой Игорь! Ноги его чтоб здесь не было!..» Она с меня слово взяла, что я с тобой перестану встречаться.
Нефедов почувствовал, что жизнь медленно возвращается к нему. Он не знал, как выразить свой восторг.
— Аллочка, ты прелесть, — весело сказал он и чмокнул воздух. Ему не терпелось все рассказать друзьям. Он уже забыл, как почти две недели не отходил от нее и с собачьей преданностью заглядывал в глаза, вымаливал «одну минутку».
— Ой, опоздал! — крикнул он, взглянув на часы, и радостно помахал Алле рукой.
Джентльмены возликовали: тайна сохранена. Они даже распили по этому поводу бутылку коньяка, хлопали друг друга по коленям и смеялись.
Нефедов опомнился первым.
— Спокойно! — сказал он. — Кончайте вопить. Надо подумать...
Итак, тайна сохранена. И все-таки спокойной жизни пришел конец. Они целиком в руках у Аллы. Она может их предать в любую минуту. С этого дня они становились ее рабами. Они, джентльмены удачи!..
Совещание длилось всю ночь. Уже начало светать, когда джентльмены вынесли Алле свой приговор.
Утром Нефедов позвонил ей в магазин:
— Может, зайдешь ко мне? Скажем, завтра вечерком: у тебя день выходной. Я очень соскучился, Аллочка... Правда...
— Ладно, — сказала Алла после короткого молчания...
Нефедов жил в одноэтажном деревянном домике, рядом с железнодорожными путями. Невдалеке темнела громада элеватора, красными точечками светились радиовышки, каждые пять минут проносились поезда. Нефедов стеснялся своего жилья и поэтому не любил приглашать к себе. Но сейчас было не до того.
Впервые в жизни он купил родителям билеты в кино, на вечерний сеанс. Чтобы, не было подозрений (в сыновью внимательность дома не верили), он сказал, что сам собирался в кино с девушкой, но она заболела, а идти одному не хочется.
Он боялся, что родители откажутся. Они не отказались. Нет, не зря он считал себя джентльменом удачи.
Приход Аллы был назначен на восемь.
Она пришла в половине девятого.
В девять джентльмены убили ее.
В половине десятого они бросили ее труп возле рельсов.
Через пять минут мимо них промчался товарный поезд.
Через двадцать минут Нефедов сам явился в дорожное отделение милиции и сообщил, что, повздорив с любившей его девушкой, он выгнал ее из своего дома. В отчаянии она бросилась под поезд. Нефедов предъявил бумажные салфетки, на которых детским, неустоявшимся почерком было написано: «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!», «Я отомщу своей жизнью, и будет поздно тогда жалеть!»
Через сутки джентльмены удачи были арестованы.
Всего одна ночь и один день понадобились следователю и экспертам, чтобы разоблачить коварный водевиль, довольно лихо разыгранный молодыми убийцами.
Ночью — под лучами мощных прожекторов и утром — на солнце криминалисты искали следы. Те, что должны были решить судьбу джентльменов. Те, что ее решили.
От дверей дома до колеи железной дороги — под откосом и поперек пути — тянулся след, который непременно остается на земле, когда по ней волокут какой-нибудь тяжелый и громоздкий предмет. Характерный след, перепрыгивающий с песка на глину, с травы на гравий, привел к тому месту, где, беспомощно вытянувшись, лежала мертвая Алла.
Зато вдоль пути такого следа не было. А он всегда бывает, если человека захватывают и «несут» колеса движущегося поезда. И уж одежда при этом страдает непременно: колеса... движение... скорость... А одежда Аллы была совершенно целехонька: и юбка, и блузка, и жакет.
И еще одна деталь: нигде не нашли крови. Ни на рельсах, ни возле. Даже на блузке. Даже на теле. А дождя, между тем, не было, и, значит, не было возможности сослаться на то, что кровь смыта.
Пока искали следы, судебный медик трудился в «анатомичке». Он не знал о том, какие улики собрали против джентльменов у железнодорожного полотна. Но он добавил к этим уликам свои, не менее важные: рожки подъязычной кости имели ненормальную подвижность; хрящи гортани были повреждены; щитовидный хрящ тоже. Эксперт знал, что так бывает, когда шею сдавливают руками...
И еще — раны на шее: ни размер их, ни характер, ни форма не имели ничего общего с тем, что остается после «нежного» прикосновения движущегося по рельсам колеса.
И, наконец, записки, те, что должны были подтвердить версию о самоубийстве. Они тоже сыграли с «мальчиками» злую шутку. Записки послали судебным химикам. Судебные химики положили их на свой лабораторный стол. Химические реагенты в строго выверенных концентрациях вошли в контакт с чернильными штрихами, но никакого влияния на них не оказали. А это был верный признак чернильной старости. Обратившись к специальной шкале, учитывающей точный состав и концентрацию реагентов, ученые узнали возраст записок, которые из орудия защиты превратились в орудие обвинения.
И состоялся суд... Два часа держали «мальчики» свои речи, хныкая, выклянчивая прощение, словно они не убивали и не грабили, а набедокурили, играя в мячик. Два часа они о чем-то спорили и что-то обещали.
Они еще могли спорить.
Они еще могли обещать...
Джентльменов удачи суд приговорил к расстрелу.
МАСКА, Я ТЕБЯ ЗНАЮ!
У всего на свете есть история, У подлогов — тоже. С тех пор, как слова, начертанные рукой человека — на восковой ли дощечке, на папирусе или на чем-нибудь другом, — возымели способность сделать кого-то богатым, наделить его властью, челядью, почетом, появились и злоумышленники, стремившиеся эти слова подделать.
Некогда завещания произносились устно, на людях, которые потом подтверждали, что наследником был назван такой-то или такой-то. Но уже в древнем Риме (еще до нашей эры) диктатор Корнелий Сулла обязал составлять письменные завещания — на восковых дощечках. Появился документ, а стало быть, и возможность его подделать.
За подлог установили суровые кары. Не только в Риме, но и в других государствах, например в Византии, где император Юстиниан отнес его к числу тягчайших преступлений. Но от этого подлогов не стало меньше: слишком уж велик соблазн обогащения. К тому же разоблачить преступника было тогда делом нелегким.
О том, что почерк индивидуален, что есть возможность отличить почерк одного человека от почерка другого, об этом, конечно, догадывались давно. Но как отличить? Этого тогда не знали. Опасность ошибки была очень велика. Поэтому заключению древних экспертов придавали мало значения — больше полагались на свидетелей.
Проходили столетия, а техника изучения письма не повышалась.
Трудность разоблачения подогревала злоумышленников. Поддельные купчие, дарственные, завещания и другие фальшивки заполнили «юридический рынок». Все это было закономерно для общества, основанного на частной собственности, как закономерно и желание власть имущих оградить от покушений свои богатства, свои привилегии.