Читать интересную книгу Здравствуйте, мистер Бог, это Анна - Финн

Расставшись с небольшой группой таких же «безумцев» во время одной из наших прогулок, Анна заметила:

— Здорово, Финн, правда? У всех ночников есть имена.

Эго было правдой. Можно было споткнуться о Компанию, рассевшуюся вокруг огня, и, прежде чем ты успевали сказать что-нибудь вроде «Как поживаете?», вас уже знакомили со всеми присутствующими по очереди. «Это Лил, она немного забавная, когда под кайфом, но вообще-то нормальная баба. Это Старый Кремень». Старого Кремня по-настоящему звали Роберт Как-его-там, но все обращались к нему исключительно «Старый Кремень».

Возможно, дело тут было в том, что у «ночников» было больше времени, чтобы разговаривать друг с другом, или что они не слишком утруждали себя нормальными человеческими заботами. Но какова бы ни была причина, а ночники постоянно говорили и делились друг с другом своими чувствами и мыслями.

В одну из таких ночей по кругу пошла бутылка. Каждый раз перед тем, как приложиться, горлышко обтирали грязным рукавом. Когда подошла моя очередь, я тоже обмахнул его и сделал большой глоток. Лучше бы я этого не делал. Мой желудок исполнил бесподобный кульбит, а в горле моментально пересохло. Кашляя и булькая, утирая хлынувшие из глаз слезы, я передал бутылку следующему участнику. На вкус это была хорошо выдержанная полироль пополам с тротилом. Один глоток был полезным опытом из разряда «а вот так больше не делай», два — карой небесной, а три чреваты медленной, но неотвратимой кончиной.

— Это ты в первый раз хлебнул, хрен?

— Да, — прохрипел я, — и в последний.

— Дальше пойдет куда лучше, — обнадежила меня Лил.

— Как это, к чертовой матери, называется? — спросил я, более-менее переведя дух.

— Старая Перечница, вот как оно называется, да, — сказал Старый же Кремень.

— С ней не замерзнешь, когда начинается самая промозглядь.

— По мне, так чистый бензин.

— Чистая правда, — радостно закудахтала Лил. — Ничего, нужно только немножко попривыкнуть.

Анна тут же изъявила желание попробовать, так что мне пришлось капнуть одну каплю на уголок носового платка, да и то я ожидал, что эта дрянь в любую минуту может воспламениться сама по себе. Она засунула уголок в рот и задумчиво пососала, а потом сделала страшную рожу.

— Ух, — выплюнула она, — это же кошмар!

Общество ответило дружным смехом.

Бутылка отправилась своей дорогой вкруг костра; каждый считал долгом ритуально обтереть горлышко перед употреблением содержимого. Вероятно, обычай этот оставался еще с более счастливых Времен — ни один микроб просто не смог бы выжить в радиусе фута от открытой бутылки.

После этого случая мы не брали в рот ничего, кроме чая или какао. Мы сидели на старых железных бочках или на деревянных ящиках и пили чай из щербатых жестяных кружек, поджаривая на огне насаленные на палочки сосиски, и болтали.

Каторжник Билл из Австралии рассказывал нам о своих приключениях. Этих приключений на его веку выпало столько, что, наверное, должно было приходиться штуки по четыре на день. И какая разница, правда это или нет? Какое это имело значение, если все это были странствия души? Это был чистый гений, чистая поэзия. Звезды вытягивали человека из его коробочки, они распахивали настежь двери тюрьмы и выпускали на свободу птицу воображения.

Анна, восседавшая на бочке, будто на троне, всегда и везде была центром внимания. Она слушала бесконечные истории о приключениях ночников, и ее личико сияло в свете костра. Плата за рассказ могла быть различной — маленький танец, песня или другая история.

В одну из таких ночей Анна начала рассказывать историю. Старый Кремень поднял ее и поставил на ящик. Взгляды пары дюжин «ночников» были неотрывно прикованы к ней. История была про короля, который совсем было уже отрубил кому-то там голову, но внезапно передумал, узрев улыбку маленького ребенка. Когда она подошла к концу, все головы закивали в знак согласия, а Каторжник Билл сказал:

— Да, это такая мощная штука, улыбка, я хочу сказать. Это мне напоминает те времена… — и он начал рассказ о каком-то новом невероятном приключении.

Стояла холодная апрельская ночь, когда мы впервые повстречали Старого Вуди. Он пользовался среди «ночников» большим уважением, обладал хорошими манерами, был образован и совершенно доволен собственной жизнью. Старый Вуди был высок, бородат и прям, точно шест проглотил. Нос у него был крючковатый, будто клюв у ястреба, а глаза вечно устремлены куда-то в район бесконечности. Голос его походил на жареные каштаны — такой же теплый и коричневый. Улыбался Старый Вуди исключительно самыми уголками рта. Но настоящую улыбку надо было искать вовсе не там, а в глазах. Его взгляд обволакивал, а глаза были полны всяких хороших вещей, так что, когда он улыбался, они просто изливались на вас оттуда.

Когда мы вступили в круг света от костра, Старый Вуди поднял глаза и пару минут оценивающе нас разглядывал. Никто не произнес ни слова. Его взгляд перебежал с моего лица на Аннино и сосредоточился на нем. Через мгновение он с улыбкой протянул ей руку; она пересекла круг света и доверчиво вложила в нее свою.

Они долго-долго глядели друг на друга, окатывая дождем из тех самых хороших вещей и улыбаясь в ответ. Они явно были одной породы и совсем не нуждались в словах; обмен мыслями происходил мгновенно и в самой полной мере. Поставив Анну перед собой, он еще раз окинул ее внимательным Взглядом.

— Что-то ты немного молода для этого, а, маленькое создание?

Анна молчала, изучая и проверяя Старого Вуди на свой манер. Он не требовал ответа и не выказывал нетерпения — он просто ждал.

Судя по тому, что ему соблаговолили ответить, проверку он прошел.

— Мне достаточно лет, чтобы жить, мистер, — спокойно сказала она.

Старый Вуди широко улыбнулся, пододвинул к себе деревянный ящик и похлопал по нему. Анна села.

Меня сесть не пригласили, поэтому я порыскал взглядом вокруг, нашел себе подходящий ящик и тоже уселся в круг. Никто не спешил нарушить молчание. Так продолжалось минуты три или даже больше. Старый Вуди невозмутимо набивал трубку и проверял, хорошо ли она тянет. Вполне удовлетворенный результатом, он встал, подошел к огню и раскурил ее. Прежде чем сесть, он положил руку на голову Анне и сказал что-то, чего я не смог разобрать. Оба рассмеялись. Старый Вуди глубоко и блаженно затянулся.

— Ты любишь поэзию? — спросил он.

Анна кивнула. Большим пальцем Вуди умял в трубку тлеющий табак.

— А ты знаешь, — спросил он, выпуская в сторону клуб дыма. — что такое поэзия?

— Да, — отвечала ему Анна, — это что-то вроде шитья.

— Понимаю, — важно кивнул Вуди. — Что ты имеешь в виду, говоря о шитье?

Анна немного покачала слова на языке, прежде чем произнести.

— Ну, это делать что-то из разных кусочков, чтобы оно было другое, чем все кусочки.

— Угу — сказал Старый Вуди, — я думаю, это очень хорошее определение поэзии.

— Мистер, — сказала Анна, — можно мне задать вам вопрос?

— Конечно, — кивнул Вуди.

— А почему вы не живете в доме?

Старый Вуди посмотрел на свою трубку и запустил пальцы в бороду.

— Не думаю, что на этот вопрос есть настоящий ответ, по крайней мере, не в такой формулировке. Попробуй задать его по-другому.

Анна чуть-чуть подумала и спросила:

— Мистер, почему вам нравится жить в темноте?

— Жить в темноте? — улыбнулся Вуди. — На это я могу ответить очень легко, но вот сможешь ли ТЫ понять мой ответ?

— Если это ответ, то смогу, — сказала Анна.

— О да, разумеется. Если это ответ, то ты сможешь. Если только это будет ответ.

Он помолчал, а потом спросил:

— А тебе нравится темнота? Анна кивнула:

— Она здорово растягивает тебя. И делает коробочки большими.

Старый Вуди усмехнулся.

— О да, о да, — сказал он. — Причина моей любви к темноте в том, что в ней тебе приходится определять себя самому. А днем тебя определяют другие люди. Тебе это понятно?

Анна улыбнулась. Старый Вуди протянул узловатую морщинистую руку и нежно закрыл ей глаза. Потом он взял ее за обе руки и будто прислушался к чему-то, мягко ворочавшемуся глубоко внутри него. Днем этот уголок Лондона выглядел как форменные трущобы; сейчас, при свете солнца, здесь струилось чистое волшебство.

Твердый и сильный голос Старого Вуди обращался к богу, к Анне, ко всему роду человеческому:

Нет, не глазами я люблю тебя —Глазам заметны все твои изъяны.Отвергнутое зреньем полюбя.Тобою сердце бредит непрестанно.[50]

Его темно-ореховый смешок нарушил вязь заклинания.

— Слыхала это когда-нибудь? Это один из сонетов Шекспира, — его руки раскрылись, чтобы обнять полмира. — Они велят тебе развивать мозги и все твои пять чувств. Но это лишь полдела, так можно стать лишь наполовину человеком. Другая половина состоит в том, чтобы работать с сердцем и умом. Он пригвоздил слова к ладони концом трубки.