удивлять Ингер и превращать ее в богачку; поэтому Исаак прибавил, что у них нет никаких долгов, ни торговцу, ни кому другому. И у него припрятаны не только Гейслеровы двести далеров, но еще и сверх того, еще целых сто шестьдесят далеров. Так что он уж и не знает, как им благодарить Бога.
Они снова заговорили о Гейслере, Ингер рассказала, как он потрудился для ее освобождения. Прошло это не так-то гладко: он долго приставал к директору, много раз был у него, писал даже кому-то из государственных советников или каким-то другим начальникам, и все это за спиной у директора, а когда директор узнал, то, как и можно было ожидать, очень рассердился. Но Гейслер его не испугался и потребовал нового разбирательства, нового суда и все такое. Тут уж королю пришлось подписать прошение.
Бывший ленсман Гейслер всегда по-доброму относился к двум этим людям, и они часто задавались вопросом, за что бы это; все, что он делал, он делал за простую благодарность, а это было непонятно. Ингер разговаривала с ним в Тронхейме, но все равно не разобралась в нем.
– Он никого другого в селе не хочет знать, кроме нас, – объяснила она.
– Он сам сказал?
– Да. Он зол на здешнее село. Я, говорит, еще им покажу – селу-то!
– Ну-ну.
– И они, говорит, еще пожалеют, что остались без меня.
Они выехали на опушку и увидели впереди свой дом. Построек на усадьбе стало больше, чем прежде, и все они были красиво выкрашены; с трудом узнавая знакомые места, Ингер резко осадила лошадь.
– Да ведь это же не… Это все не у нас! – воскликнула она.
Маленькая Леопольдина наконец проснулась, она хорошо выспалась, ее спустили на землю, и она пошла рядом с ними.
– Мы туда едем? – спросила она.
– Да. Красиво, правда?
На дворе возле дома двигались маленькие фигурки, это были Элесеус и Сиверт, поджидавшие приезжих; увидя их, они побежали им навстречу. Ингер так озябла, такой на нее напал кашель и насморк, что это отозвалось даже на глазах и они наполнились влагой.
– На пароходе так простужаешься, видал, что делается с глазами от сырости и холода!
А мальчики, подбежав ближе, вдруг остановились, в изумлении уставившись на приезжих. Мать свою они совсем позабыли, маленькую сестренку и вовсе никогда не видали. Но папа – его они узнали, только когда он подошел совсем близко. Он остриг свою длинную бороду.
XII
Теперь опять все хорошо.
Исаак сеет овес, боронит его, заглаживает катком. Маленькая Леопольдина прибегает и просит покатать ее на катке. Вот выдумала – покататься на катке! – она такая маленькая и ничего еще не понимает, братья-то ее хорошо знают, что на папином катке нет сиденья.
Но папе приятно, что к нему пришла маленькая Леопольдина и что она такая доверчивая, он разговаривает с ней и просит поосторожнее ходить по полю, чтоб не набрать в башмачки земли.
– Гляди-ка, да на тебе сегодня голубенькое платьице? Покажи-ка, верно, верно, голубенькое! И поясок и все такое. Ты помнишь большой пароход, на котором приехала? А машины видела? Ну а теперь иди домой к мальчикам. Займитесь чем-нибудь.
После отъезда Олины Ингер впряглась в свою прежнюю работу по дому и на скотном дворе. Она, пожалуй, несколько перебарщивает, стремясь навести в доме чистоту и порядок и показать, что она хочет все переделать по-своему, но ведь и впрямь просто замечательно, какая во всем произошла перемена, даже стекла в землянке у скотины начисто вымыты и аккуратно подметены стойла.
Но так было только в первые дни, в первую неделю, потом пыл у нее понемножку начал остывать. По правде говоря, все это великолепие на скотном дворе никому было не нужно, а потраченное время можно было использовать куда как лучше: Ингер так многому научилась в городе, вот и следовало извлечь выгоду из этой науки. Она снова взялась за прялку и ткацкий станок – что правда, то правда, она стала еще мастеровитее и проворнее, чем прежде, чересчур даже проворна, – куда там! – особенно когда на нее смотрел Исаак; он никак не мог взять в толк, как это человек может так быстро перебирать пальцами, длинными, красивыми пальцами на большой руке. Но в самый разгар работы Ингер вдруг бросала ее и бралась за другую. Впрочем, в ее домашнем хозяйстве дел теперь стало гораздо больше, чем прежде, только успевай вертеться, может, она стала менее терпелива, в ней как будто поселилось какое-то беспокойство, терзая и подгоняя ее.
Вот взять хоть бы цветы, которые она привезла с собой, луковицы и отводки, маленькие растеньица, о которых тоже надо было позаботиться. Окошка стало мало, подоконник слишком узок для цветочных горшков, да и горшков-то не было. Исааку пришлось смастерить ей маленькие ящички для бегоний, фуксий и роз. А кроме того, одного окошка и вообще мало – что такое одно окно для целой горницы!
– И вот еще что, – сказала Ингер, – у меня нет утюга. Мне нужен утюг, чтоб приглаживать швы, когда я шью белье и платье, а то настоящего шва не сделаешь; хоть какой-нибудь утюг да нужен.
Исаак обещал поехать в село и дать заказ кузнецу выковать замечательный утюг. Да, Исаак был готов сделать все, что она ни попросит, готов был исполнять все требования Ингер, потому что он понял: она многому научилась и стала совсем другая. И речь у нее тоже стала другая, лучше, благороднее. Она уже не кричит ему как прежде: «Иди поешь!» Теперь она говорит: «Пожалуйста, пойди покушай!» Все переменилось. В прежние времена он, бывало, скажет самое большее «ладно» и продолжает работать еще с добрый час, прежде чем пойдет есть. Теперь он отвечает: «Спасибо!» – и идет сейчас же. От любви умный глупеет, иногда Исаак отвечает: «Спасибо, спасибо!» Ну конечно, все переменилось, и не слишком ли уж по-благородному стали они жить? Когда Исаак говорит «навоз» или называет вещи обычными для землепашца словами, Ингер, «ради детей», поправляет: «Удобрение».
Она заботилась о детях, учила их всему и во всем помогала: крошка Леопольдина преуспевала в вязанье крючком, а мальчуганы – в письме и школьных науках, стало быть, они не придут в сельскую школу неподготовленными. Особенно прилежным оказался Элесеус, маленький же Сиверт занятиями не интересовался, попросту сказать, он был шалопай и проказник, а однажды даже осмелился отвинтить что-то с маминой швейной машины и настругать стружек со стульев и со стола подаренным перочинным ножом. Ему пригрозили отнять перочинный нож.
Кроме того, в распоряжении детей были все животные