— Чо, Вень, с пацаном-то?
— Пять швов на щеку наложили.
— Кричал?
— А ты бы не закричал? Иголкой в живое тело. На еще, дерни. Сколько нервов. — В сощуренных глазках Максимыча сострадание. — Шрамов бы не осталось.
— Да пацану ничего, если бы девчонка…
— Как же так. Ведь собаки детей не трогают?
— Была бы она собака, а то наполовину волк.
— Застрелить ее к хренам! А то еще кого погрызет.
— Он уж ее грохнул. Я два выстрела слышал. Добил, думаю, вторым.
Егерь молча выпил. Достал из кармана деньги.
— Кольк, возьми пару пузырей и закусить чо-нибудь.
Хотел было рассказать мужикам, как все получилось, но язык не повернулся. Чужие люди, зачем им про жену. И пить расхотелось. Посидел еще с полчаса.
Вышел на улицу. Постоял.
Глава пятая
Взорвались светом на столбах уличные лампы на длинных изогнутых шеях. Будто вглядывались в землю.
Из-за холмов мохнатыми угольно-темными валами выкатывались тучи. Кто-то невидимый на вершинах холмов без устали швырял кверху огромные горящие поленья. Красноватыми пятнами они просверкивали через тучи и падали на холмы.
В гараже навзрыд базланили: «Ды-ы про-опадет, он го-во-рил, тва-я-я буйна го-ло-ва-а».
Надо было куда-то себя девать. Венька глядел на всполохи зарниц; думалось несуразное: «Загорелось бы что, клуб или школа, чтобы пламя выше тополей взметывалось. Люди бы набежали. Нырнуть бы в эту бестолочь. Орать, материться, в дыму, в огне. Или бы какая драка сильная сотворилась с поножовщиной, с кровью, как тогда на седьмое ноября. Вломиться бы в самую страсть. Въехать кому-то в морду. Кинуться на того, с ножом…»
Только избавиться бы от удушливой тоски, когтившей душу.
«Кон-дук-тор не спе-шит. Кон-дуктор по-нима-ет, что с де-вуш-кою я про-щаюсь навсе-гда… — неслось теперь из-за дверей гаража.
«Щас с ними нарежусь. Куда-нибудь к бабам поедем». — Венька уже повернулся, было, назад. Но в этот самый момент шагах в десяти под фонарем затормозил «Жигуленок». Из салона выскользнула женская фигурка в светлом сарафанчике. Гибко наклонилась к открытой дверце: «Спасибо, Слав!»
И прежде, чем Венька узнал ее, это «Спасибо, Слав!» царапнуло колюче больно.
«Вот тебе и пожар с дракой». Венька шагнул к женщине.
— С кем катаешься? — грубовато так спросил.
— А ты тут чего ночью делаешь? — Наталья знакомым движением мотнула головой, откидывая челку.
— Тебя жду. С кем мотаешься-то? — со злом, по-хозяйски спросил опять.
— Так подвезли. Кому я, Вень, нужна, старуха?
— Нашлась старуха, — захотелось сказать что-нибудь обидное, грубое. — Такая старуха еще… еще ого-го!
— Ты пьяный что-ли, Вень?
— Ничего я не пьяный. — Она стояла так близко, что он ощущал речной запах от ее волос.
На холмах за ее спиной все так же неустанно швыряли в тучи горящие головешки. Они на мгновения зависали во тьме багровыми размытыми пятнами и падали вниз. Но теперь уже ему не хотелось ни пожара, ни поножовщины.
— С горя, Наташ. Сына в больницу возил. Пять швов на щеку наложили. — Он взял ее за руки. — Отойдем?
— Постой, — мягко высвободилась она. — А что случилось?
— Эх, Наташ, если тебе все рассказать. Пойдем в скверике постоим, а?
Они вступили в тень аллеи и замерли, как тогда, много лет назад на пороге чужой квартиры. Венька взял ее за плечи, и она покорно качнулась. Вжалась горячим лбом ему в скулу. И как тогда, он запрокинул ей голову и стал целовать ее по-девчоночьи приоткрытый навстречу рот. На расстоянии соловьиного крыла он видел полукружья сожмуренных век, запрокинутое лицо в пятнах света от уличного фонаря, пробивавшегося сквозь листву.
Темень деревьев будто поглотила пространство и время между той давней ночью на чужой квартире и вот этой аллеей. Будто они так и простояли все эти годы, вжимаясь друг в друга и задыхаясь от счастья. Тогда в темноте потрескивала рассохшаяся мебель. Здесь под порывами ветра над головами лепетала тополиная листва и земля под ногами была белесой от тополиного пуха.
— Веньчик, хороший мой, постой, задохнулась. Поговори со мной. — Венька чувствовал, как часто, с замираниями колотится ее сердце.
«Как у зайчонка-листопадника, когда его в руки возьмешь». И от этого сравнения Веньку накрыло жалостью. Торопясь и сбиваясь, он рассказал ей, как нескладно живет с Танчурой. И как днем стрелял в Найду. Под вечер от бабки Клавы узнал, что Найда отогнала от Вовки свинью…
— Господи, так это была она бедная, — ойкнула Наталья.
— Где?
— После полдника во дворе гуляли. Мальчишки из старшей группы бегут ко мне: «Наталья Ивановна, там собака большая вся в крови…» Подошла, правда, лежит, такая серая, остромордая, на овчарку похожая. Глаза мутные. Голову поднимет и роняет. Мухота над ней столбом. Мы ее с Лидой, нашей медсестрой, на половик положили и в пристрой отнесли. Там пол земляной, прохладно. Воды налили…
— Наташ, Наташ, — трудно выговорил Венька. — Я тебя всегда, все… всегда люблю.
Наталья уткнулась ему лбом в ключицу:
— Это я, дрянь такая, все в грязь затоптала…
— Все равно тебя люблю, — мотнул головой Венька.
Они долго молчали, глядя, как завивается у ног тополиный пух.
— Би-бип! — Наталья пальцем нажала ему на кончик носа. — Би-ип!
— Не забыла?
— Я, Вень, каждую нашу с тобой секундочку помню. Как мы с тобой уху варили. Помнишь, лежали, плиту всю залило и газ потушило. А как утром синичка в форточку залетела…
— А как ты с дивана скатилась?
— … Ты мне пообещал тогда. Помнишь?
— Что?
— Эх ты забывака. Если рожу тебе двойню, купишь мне мутоновую шубу…
Они вышептывали друг другу то, что они думали друг про друга все эти годы. Подобно двум ручьям, все эти годы они текли то вдоль шоссейных дорог, то по огородам, через свалки, по забитым до мая снегом ложбинам, прыгали по камням, разливались в луговинах. Из них черпали воду для полива рассады. Шофера заливали мутноватую воду в закипевшие радиаторы. Из них лакали бродячие псы. Их затаптывали коровьи стада, переезжали на телегах и мотоциклах. Швыряли по течению пустые бутылки и мусор… Много чего случилось, осело мутью на дно памяти, прежде, чем они встретились. И опять засверкал, заискрился слившийся в одно чистый ручей любви, что никогда не пересыхает в наших душах.
В это время листву над их головами рассекло явственное в пыльном воздухе лезвие света. Лезвие то двигалось медленно, то вдруг начинало полосовать темноту нервными взмахами. Будто кто-то слепой на ощупь искал их, чтобы рассечь, расчленить опять на две отдельные половинки.