Читать интересную книгу Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса - Жозе Мария Эса де Кейрош

– Они погубили меня! Погубили! – твердил он, не помня себя.

В это время на лестнице послышались шаги Жоана Эдуардо и зашуршала юбка Амелии. Он подбежал к двери и стал смотреть в замочную скважину, от ревности больно закусив губу. Дверь на улицу стукнула. Амелия пошла наверх, тихонько напевая.

Порыв мистического обожания, навеянного на Амаро ночной темнотой, прошел без следа. Он лег в постель с неистовым желанием насладиться поцелуями Амелии.

VII

Несколько дней спустя падре Амаро и каноник Диас отправились на званый обед в Кортегасу, к тамошнему аббату, жизнерадостному старику, щедро помогавшему бедным. Уже тридцать лет он служил в своем приходе и слыл лучшим знатоком кухни в епархии. Все окрестное духовенство имело возможность убедиться, как вкусно он умеет готовить потроха из дичи. Аббат праздновал день своего рождения. Падре Амаро и каноник Диас застали у него еще двоих приглашенных: падре Натарио и падре Брито. Падре Натарио был очень сухощавым и желчным священником, весьма раздражительного нрава; за злые глазки, глубоко сидевшие на изрытом оспинами востроносом лице, он получил прозвище «Хорек». Падре Натарио считался светлой головой, мастером дискуссии, а также очень знающим латинистом и человеком железной логики. О нем говорили, что у него змеиный язык! Под его опекой жили две сиротки-племянницы, и он всюду кричал о своей непомерной к ним любви, восхвалял их добродетели и имел обыкновение называть их «двумя розами своего вертограда». Падре Брито был самым сильным и самым глупым священником в епархии. Лицом, ухватками, выпиравшей из него жизненной силой он походил на крепыша-бейранца,[71] из тех, что лихо орудуют дубинкой, выпивают в один присест бочонок вина, ловко управляются с сохой, подносят тесаные камни при постройке сараев, а в жаркие часы июньской сиесты грубо хватают девушек и валят на кучу кукурузной соломы. Сеньор декан, всегда точный в своих мифологических сравнениях, называл его «Немейским львом».[72]

И действительно, у падре Брито была огромная голова с косматой, похожей на шерсть гривой, закрывавшей весь лоб до бровей; обветренное лицо отливало синевой, оттого что он слишком усердно скреб его бритвой; когда он разражался своим свирепым смехом, можно было видеть зубы, мелкие и очень белые от кукурузного хлеба.

Гости уже рассаживались вокруг стола, когда в страшных попыхах явился Либаниньо с каплями пота на лысине, усиленно виляя бедрами и пронзительно вереща:

– Ох, любезные мои чада! Извините, задержался! Был в церкви Пресвятой девы отшельницы, как раз подоспел к мессе. Ох, милые мои! Досыта наслушался, намолился, вот утешенье-то, вот утешеньице мне!

В это время Жертруда, толстая экономка аббата, внесла суповую миску с куриным бульоном, и Либаниньо заюлил вокруг нее со своими обычными шуточками:

– Ох, Жертрудинья! И лакомый же ты кусочек, хоть кого в соблазн введешь!

Старая крестьянка ответила с грубоватым, добродушным смехом, от которого затряслись ее необъятные груди:

– Ишь выискался и мне женишок на старости лет!..

– Милая ты моя! Женщины что груши: хороши только спелые да бокастые. Тут-то их и пробовать!

Священники хохотали до упаду; не переставая смеяться, они расселись вокруг стола.

Весь обед сеньор аббат приготовил собственноручно; отведав супа, гости разразились похвалами:

– Да, господа, вот это суп! Такого и в раю не попробуешь! Объедение!

Добряк аббат раскраснелся от радости. По этой части он был, как выражался сеньор декан, «вдохновенным артистом». Он читал все поваренные книги, знал несметное число рецептов и даже сам придумывал кулинарные новшества. Постукивая себя пальцем по лбу, старый аббат говаривал: «Из этого котелка вышло немало вкусных блюд!» Он был так поглощен своим искусством, что иной раз на воскресной проповеди давал коленопреклоненной пастве, ждущей слова Божия, советы о том, как варить треску или чем приправлять тушеную свиную печенку. Он жил припеваючи, в полном согласии со старой экономкой Жертрудой, тоже понимавшей толк в хорошей кухне, не мог нарадоваться на свой огород, где росли первосортные овощи, и лелеял одну-единственную мечту: когда-нибудь угостить обедом самого епископа.

– Падре Амаро, – говорил он, обращаясь к молодому священнику, – милый мой, прошу вас, еще немного потрошков! И обмакните в соус кусочек хлеба! Ну? Что скажете? – Затем скромно присовокуплял: – Может, нехорошо себя хвалить, но потроха мне сегодня удались!

И действительно, потроха были такие, что, по словам каноника Диаса, не устоял бы сам святой Антоний в пустыне!

Гости расстегнули воротнички под сутанами и ели вдумчиво, почти не разговаривая. Был канун празднования Пресвятой девы всех скорбящих, и в соседней церкви звонили колокола; щедрое полуденное солнце играло на фарфоре, на пузатеньких голубых кувшинах с вином, на блюдах с красным перцем, на сложенных горкой черных маслинах, а гостеприимный аббат, выпучив глаза и прикусив губу, уже нарезал беловатыми ломтями грудку фаршированного каплуна.

Столовая выходила в сад. Под самым окном цвели два куста алых камелий, а дальше, над верхушками яблонь, виднелся лоскут ярко-синего неба. Где-то скрипел колодец, стучали вальками прачки.

На комоде, среди тяжелых фолиантов, высилось на подставке распятие: худое тело Христа, испещренное багровыми ранами, скорбно желтело на фоне стены. По бокам приветливые святые под стеклянными колпаками приводили на память менее кровавые предания христианства: святой Христофор, незлобивый великан, неся божественного младенца на руках, переходит вброд реку, а младенец улыбается и подкидывает на ладошке, точно мячик, земной шар. Кроткий пастушок святой Иоанн, с овечьей шкурой на плечах, стережет свое стадо, подгоняя ягнят не палкой, а крестом. Добрый привратник святой Петр держит в глиняной руке два священных ключа от небесных врат. По стенам были развешаны нестерпимо яркие литографии: праотец наш святой Иосиф стоял, опираясь на свой посох, расцветший белыми лилиями; вздыбившийся конь святого Георгия топтал копытами брюхо застигнутого врасплох дракона; святой Антоний, улыбаясь, беседовал с акулой на берегу ручья. Звон бокалов, стук ножей наполнял непривычным весельем старинную столовую с почерневшим от копоти дубовым потолком. Либаниньо ел за троих, не забывая свои прибаутки:

– Жертрудинья, тростиночка, передай-ка сюда блюдо с фасолью. Не смотри на меня так, плутовка, ей-богу, сердце замирает!

– Просто бес, а не человек! – смеялась старуха. – Что на него нашло? Сказал бы мне все это лет тридцать назад, озорник, право!..

– Ох, красоточка! – восклицал Либано, вращая глазами. – Не распаляй ты меня! Ей-богу, по спине мурашки бегают!

Священники помирали со смеху. Два кувшина с вином уже опорожнились; падре Брито расстегнул подрясник, выставив на всеобщее обозрение шерстяную фуфайку ковильянской шерсти с синей фабричной маркой, изображавшей сердце и крест.

На пороге вдруг появился старик-нищий, жалостно бубня «Отче наш»; Жертруда сунула в его суму половину кукурузного хлеба, а священники заговорили о толпах попрошаек, наводнивших все приходы.

– Бедность! Очень много неимущих в наших краях! – сокрушался добряк аббат. – Друг Диас, я положу вам еще кусочек крылышка!

– Да, бедность большая, но и лень немалая, – жестко возразил падре Натарио. – Во многих поместьях не хватает поденщиков, а вот такие детины, с сосну ростом, ходят по дорогам и хнычут: «Подайте Христа ради на хлебушек!» Бездельники! – заключил он.

– Полно вам, падре Натарио, полно уж! – сказал аббат. – Есть и настоящая бедность. В здешних местах целые семьи – муж и жена и пятеро детей – спят на полу, как свиньи, и кормятся одними лишь овощами, огородной зеленью…

– А чем ты хочешь, чтобы они кормились? – воскликнул каноник Диас, облизывая пальцы после того, как обглодал крылышко. – Что же им прикажешь есть? Жареных павлинов? По одежке протягивай ножки!

Добряк аббат натянул на живот салфетку, устроился поудобней и ласково сказал:

– Бедность угодна господу Богу.

– Ох, милые мои! – заскулил Либаниньо. – Если бы на свете жили одни бедняки, так и было бы на земле царствие Божие!

Падре Амаро веско возразил:

– Но небу нужны и Богатые, иначе кто будет жертвовать на Богоугодные дела, воздвигать храмы…

– Собственность должна находиться в руках церкви, – перебил Натарио не терпящим возражений тоном.

Каноник Диас громко рыгнул и поддержал его:

– Для вящей славы религии и укрепления веры.

– Главная причина нищеты, – поучал Натарио, – безнравственность.