Читать интересную книгу Волшебная сказка - Лидия Чарская

С самого утра моросит нудный мелкий дождик. Хмурое небо задернулось серой непроницаемой пеленой. Извозчики с мокрыми верхами пролеток, забрызганные грязью колеса автомобилей и раскрытые зонтики над головами прохожих — все это довершает унылую картину петербургской осени.

И в роскошном особняке Поярцевой тоже царит уныние, тоже тоска. Несмотря на то, что только пробило два часа пополудни, уже зажгли электричество во всем доме. В зеленой комнате вспыхнули большие матовые шары и лампионы, эффектно приютившиеся между широкими листьями пальм и платанов. Здесь, около клетки попугая, похожей на игрушечный домик, сгруппировалось почти все население этого дома. Сама Анна Ивановна в белом фланелевом капоте с усталым от бессонницы лицом (она за эти сутки головы не прикладывала к подушке, ожидая с часа на час катастрофы с ее любимцем), обе старые приживалки, Ненила и Домна, Лизанька с распухшими от слез веками, Кленушка с ее спокойным, обычно флегматичным видом, лакеи, горничная…

Ветеринар только что ушел. Он как честный человек не пожелал даром брать денег с владетельницы умирающего Коко и объявил решительно, что делать ему здесь больше нечего, что гибель птицы неизбежна и что больному попугаю грозит заворот кишок.

Впрочем, его слова явились теперь лишними: каждому из присутствующих и так было слишком очевидно, что минуты Коко сочтены. Уже несколько часов несчастный попугай лежит с ощетинившимися перьями в углу клетки на спине с поднятыми вверх и судорожно движущимися лапками. Его грудка бурно вздымается под прерывистым дыханием. Его клюв широко раскрыт, и глаза подернуты предсмертной пленкой. Вот он сделал снова судорожное движение лапками и глубоко вздохнул.

— Никак кончается, благодетельница? — прошептала Лизанька и залилась слезами.

Насколько были искренними эти слезы, ведает только один Бог. Если бы не присутствие Анны Ивановны, наверное, дальновидной Лизаньке и в голову не пришло бы так плакать. А теперь она буквально разливается рекой на глазах Поярцевой. Ей вторят Ненила Васильевна и Домна Арсеньевна.

— Кокушка! Голубчик ты наш! Солнышко красное, на кого ты нас покидаешь… — тянут они раздирающими душу причитаниями, не забывая, однако, в то же время подавать нюхательные соли и нашатырный спирт Анне Ивановне, которой буквально делается дурно при виде предсмертных мучений ее любимца.

— Дайте мне его сюда! Дайте голубчика моего! — шепчет Поярцева, протягивая к клетке дрожащие руки.

Три пары рук устремляются вперед привести в исполнение ее желание.

Лизанька опережает всех и со всякими предосторожностями извлекает бьющееся в агонии тельце Коко из клетки и кладет его на колени Поярцевой.

— Бедный ты мой, голубчик ты мой… — захлебываясь слезами, шепчет Анна Ивановна, нежно лаская его перышки.

Но этих нежных слов, этих слез не видит и не слышит умирающая птица. Стараясь захватить побольше воздуху, широко раскрывает свой клюв Коко, потом вздрагивает еще раз, беспомощно взмахивает лапками и валится на бок, как сраженная бурей ветка.

* * *

— Убила! Как есть убила! Помер голубчик наш! Из-за нее, злодейки, убийцы, помер… — неожиданно проносится по зеленой комнате, по всему особняку Поярцевой резким отчаянным криком.

И Лизанька делается совсем как исступленная в эти минуты. Она рвет на себе волосы, громко рыдая, и выкрикивает во весь голос:

— Убила! Убила! Убила!

Все вздрагивают, замирают от неожиданности. Что значит этот крик? Кто кого убил? В уме ли она, Лизанька? Не помешалась ли с отчаяния и страха ответственности за смерть дорогой птицы!

— Что такое? Кто убил? Кого? — срывается и с уст взволнованной до последней степени Анны Ивановны, вскинувшей на плачущую и исступленно-кричащую девушку испуганные, тревожные глаза.

— Да она… она… Надя!.. Кому же и быть другому… Она уморила, убила солнышко наше, Кокошу ненаглядного, сокровище мое… Радость мою единственную… Печальную любовь сердца моего! — не забывает вплести в этот букет нежных терминов высокопарную по своему обыкновению фразу Лизанька.

Но никто не обращает внимание на эти причитания, никто, кроме горничной и двух лакеев, отвернувшихся в сторону и незаметно фыркнувших под шумок.

— Как убила? Когда убила? Чем? Что ты путаешь? Говори толком, повышает голос Анна Ивановна.

— Нет, не путаю, не путаю я, благодетельница. Кокошку нашего она на самом деле убила, Наденька… Обкормила его сыром в день своих именин. Целые полфунта на него скормила. Я уж и так и сяк усовещевала и отговаривала, а они только ножкой топнули: молчи, мол, не в свое дело не суйся. А с той поры Кокочка и заболел. Я-то все боялась докладывать вам. Все думала, перемелется, обойдется как-нибудь… Гнева вашего справедливого боялась, благодетельница, а вот и не обошлось. Погиб он, злосчастный мученик, томный любимец наш, жертва безгласная!.. Простите меня окаянную, в тюрьму меня заточите за это, в темницу на хлеб и на воду! — и Лизанька грохнула на колени, воя и причитывая и рыдая в голос под аккомпанемент ахов и охов двух других приживалок.

Словно бич, ударили ее слова Поярцеву; Анна Ивановна выпрямилась, слезы ее высохли мгновенно, глаза блеснули сухим огоньком.

— Позвать сюда Нэд! — коротко приказала она лакею.

* * *

— Позвать сюда Нэд, — услышала эти слова и сама Надя у порога зеленой комнаты, куда спешила идти узнать о причине громких криков и отчаянного плача, разносившихся по всему дому.

— Я здесь, Анна Ивановна. Что прикажете? — произнесла, появляясь на пороге, девочка.

Пустая клетка-домик, мертвое тельце Коко, распростертое на коленях Поярцевой, взволнованное лицо последней, слезы в глазах приживалок и их притворно прискорбные физиономии — все это сразу дало полное освещение Наде о случившемся.

Как бы в подтверждение догадки Лизанька истерическим жестом подняла руку, указывая ею Наде на безжизненное тельце Коко, и взвизгнула во весь голос:

— Убийца!

— Тише, Лизанька, — болезненно морщась и зажимая уши, проговорила Поярцева, потом добавила, обращаясь к Наде: — Полюбуйтесь на дело рук ваших, Нэд.

Надя опустила голову. В голове ее промелькнула мысль о том, что она действительно виновата в случившемся с Коко непоправимом несчастье.

— Виновата, Анна Ивановна… — прошептали дрогнувшие Надины губки. Виновата… — еще тише прошептала она.

Поярцева посмотрела на нее теми же холодными, полными укора и сурового осуждения глазами.

— Что мне в вашем запоздалом извинении, Нэд? Оно не вернет мне уже моего бедного Коко к жизни… Такой незаменимой потери мне не вернуть никак. Он мне был дороже всего на свете. А вы погубили его. И вообще должна сознаться, что я очень ошиблась в вас, Нэд. За последнее время вы стали неузнаваемы. Вы — эгоистка и самая неблагодарная девочка в мире. Вы не сумели оценить оказанных вам много благодеяний. Вас так радушно приняли у меня; я сама отдавала вам свою душу. А чем вы отплатили мне? Как вы капризничаете, как упрямитесь все последнее время, ставите меня в глупое положение перед всеми нашими друзьями, беспричинно отказываясь продолжать с ними знакомство, неосновательно ссоритесь с юными вашими сверстницами… Все это мне очень не нравится, Нэд! А главное, зачем вы скрыли свою вину от меня? Зачем не сознались вовремя, что были причиной болезни этого бедняжки? — указала Поярцева на трупик, беспомощно распростертый у нее на коленях. Ведь его можно было бы еще спасти! Нет, вы предпочли обречь Коко на гибель. Это доказывает, что у вас нет сердца, Нэд, что вы черствая и жестокая натура. Я не хочу и не могу видеть вас сегодня… Пока я не успокоюсь, прошу не показываться мне на глаза. Ступайте в вашу комнату, вам подадут туда обед и ужин… А когда я приду немного в себя после этой ужасной потери, я позову вас снова. Но помните, я позову прежнюю Нэд, а не эту капризную и упрямую девочку, которая испортила мне столько крови за последнее время и сделалась причиной гибели моего… моего ненаглядного… моего един…

Анна Ивановна не договорила и зарыдала, откинувшись на спинку кресла. Приживалки засуетились вокруг нее с нюхательными солями, нашатырным спиртом и одеколоном.

— Ступайте уж. Чего стали? Или вовсе уморить хотите благодетельницу нашу? — зашипела Лизанька на Надю, пронизывая девочку злым, ненавидящим взглядом.

— Дождались, королевна, ваше величество, — съязвила вслед шарахнувшейся за порог комнаты Нади и Ненила Васильевна.

Надя не чувствовала пола под ногами. В эти минуты точно под нею горела земля. Жгучий стыд, обида и боль оскорбления — все это вместе взятое темной волной налетело на нее и заполнило все существо девочки, все ее мысли, всю ее душу. Эта отповедь, данная ей высокомерным тоном «благодетельницей» при всем сонме приживалок и прислуге, прожгла ее сердце жгучим стыдом.