Читать интересную книгу За державу обидно - Александр Лебедь

Первая мысль была: какой идиот послал туда солдат? Дувально-кяризная война диктовала свои правила. Действовать на удалении зрительной связи, возможности прикрытия огнем. Если одиночный солдат в дувальных лабиринтах терялся и удалялся от родного отделения на 100 метров и более, в 9 случаях из 10 он становился покойником. Наверное, из-за свежепережитых острых ощущений на меня накатила волна злобы. В крайне невыгодном статичном положении, с малыми потерями отбить утреннюю атаку, а теперь потерять людей по чьей-то дури… Идиоты!

— Вы! — я захлебнулся от злобы, резко повернув люк вправо.

Одиноко стоящий силуэт сноровисто проделал ряд характерных движений, после которых по антенне, по емкости хлестнула автоматная очередь.

Двое других присоединились к нему. С расстояния 90-100 метров они били по мне из трех автоматов из положения стоя. Когда чуть позже я анализировал ситуацию, я пришел к выводу, что наделал массу глупостей. Во-первых, нечего было орать не разобравшись, во-вторых, не делать резких движений, в-третьих, немедленно после начала обстрела надлежало нырнуть в люк, в-четвертых, если уж остался, начинать надлежало с двоих. Их легко можно было положить одной очередью. Это если действовать, как говорится, по уму. Но во мне буйствовала какая-то холодная и одновременно истеричная и детски-смешная злоба. Я не нырнул в люк: «Кто первый начал? Этот!» Автомат взлетел к плечу. Длинная очередь трассирующих пуль смела, смяла, швырнула наземь одинокую, продолжающую стрелять фигуру. Две другие упали. Мозг четко и холодно зафиксировал по бугоркам, по какому-то бурьяну, где они упали. Я мстительно разрядил по этому месту остаток магазина. Сноровисто присоединил новый, и еще 30 пуль унеслись в поле. Ко мне присоединились механик-водитель и двое связистов. Они не видели, что произошло, но били наугад, ориентируясь по направлению посылаемых мною трасс.

— Прекратить огонь, — сказал я.

Все смолкло. Я приказал одному из связистов, механику-водителю, наблюдать за строениями, спрыгнул на землю и закурил:

— Давай, Володя, разбирайся, что они тут наковыряли.

Быстро повзрослевший в условиях Афганистана, выпускник училища образца 1981 года, начальник связи батальона лейтенант Галабурдов сноровисто принялся за дело. Осмотрел антенну, брезент, люки, бросил короткий взгляд на емкость, в сердцах швырнул ее наземь и спрыгнул с машины сам. 100-литровая емкость, штатное место которой на броне правее командирского люка, представляла собой решето. Удивительно густо была изгрызана пулями. Латать что называется — не за что хватать.

— В антенне насчитал одиннадцать отметин, — доложил лейтенант. — В брезенте тоже штуки три, дома посчитаем. А это, — Володя в сердцах пнул дефицитную емкость ногой, — сейчас досчитаю.

Пока Володя исследовал емкость, я стоял, курил и блаженно-расслабленно размышлял о том, какой я идиот, что торчал в люке под огнем, как замечательно хорошо, что в емкости давно высохла последняя капля бензина. Прикидывал: любому из нас, грешных, независимо от габаритов и физической силы достаточно одной пули, а вокруг меня их летали десятки. И какое это все-таки чудо, что ни одна из них не нашла меня. Я был фаталистом всегда, но фаталистом, что называется, неосознанным. Но тогда, на рассвете 9 марта 1982 года, фатализм перешел в какое-то иное качество, стал своего рода религией. Сущность ее сформулирована коротко и емко (если мне не изменяет память, Ярославом Гашеком): «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

— Плюнь, Володя! Хватит считать, загрузи ее на место, если не залатаешь, будет, что сдать. Или на память об Афганистане с собой заберешь по дембелю.

Володя, по-видимому, представив, как он будет выглядеть с подобного рода сувениром, засмеялся. Засмеялся механик-водитель, засмеялись связисты. Очередная страница жизни перевернулась. И все! — проехали… А фатализм остался!.. Мне вдруг нестерпимо захотелось разобраться: как это получилось, что, несмотря на внезапный массированный обстрел, батальон в этой рассветной катавасии потерял только одного человека.

— Заводи! — приказал я.

Мы поехали вперед вдоль колонны, останавливаясь и вникая во все подробности обстрела. Чем больше я вникал, тем больше пропитывался под настроение фатализмом. Из выпущенных душманами более чем двух десятков гранат в цель попала только одна, унеся жизнь наводчика. Остальные легли правее, левее, выше, ниже. Две или три срикошетили от машин. На многих БМД виднелись свежие пулевые отметины. Старушка смерть встала над колонной, готовая собрать обильную жатву, но… не получилось. Почему не получилось? Везение, удача, случай, выучка или все вместе взятое — да черт его знает! Главное — не получилось. Будем жить! Дальше началась проза жизни. Двое суток почти беспрерывной лентой мимо нас текли отходящие из ущелья войска. По раскисшей, чудовищно разбитой дороге танки, самоходки БМП — тащили на буксирах колесную технику всех видов и мастей: свою же, афганскую. Все было залеплено грязью, ревущие на пределе возможности двигатели, рычащие и исступленно матерящиеся водители и командиры — все это рывками, импульсивно, но двигалось, двигалось, двигалось… Так врезались в память эти двое суток: грязь, мат, исступление. Батальон держал дорогу чутко и жестко, реагируя на малейшие попытки возобновить обстрел. Что там у душманов случилось — не знаю, но больше они нас серьезно не тревожили. Несколько раз по мелочи постреляли — получили сдачи, и все успокоилось.

Я расположил командный пункт батальона в хвосте колонны, связисты тщетно шарили в эфире на указанных частотах и позывных, пытаясь обнаружить техническое замыкание.

К вечеру второго дня на командный пункт вышла довольно стройная колонна, состоящая из нескольких танков, танковых тягачей, на крюках — три машины; прикрывала колонну мотострелковая рота на пяти БМП. Колонна остановилась, из головного тягача тяжело спрыгнул на землю серо-зелено-щетинисто-грязный полковник, представился — и.о. начальника бронетанковой службы армии, и как-то очень просто и буднично сказал: «За мной никого. Меня пропустишь и отходи, капитан». Информация замечательная, но по молодости лет и десантной наглости я попытался что-то сказать о частотах, позывных и вообще, какого черта никто не выходил на связь!

Находящийся на грани человеческих возможностей, смертельно уставший полковник, по-моему, меня даже не понял:

— Счастливо, капитан!

Колонна тронулась, я выждал еще полчаса и дал команду на отход. Отошли без приключений. Ниджрабская операция кончилась.

Гарнизонные будни

В связи со стойко державшейся непогодой наступило относительное затишье. В течение недели батальон приводил и привел себя в порядок. Все наконец-то соскребли с себя вшей, отоспались, отъелись, обслужили технику, вооружение. Зная пагубность влияния безделья на солдатские души, я утвердил у командира полка план боевой подготовки батальона и приступил к его реализации. Чтобы подзадорить, создать интерес, план предусматривал множество всевозможных боевых состязаний. Соревновались все без исключения специалисты батальона. Наградой победителю (или победителям) были вымпел с приложением к нему нескольких банок тушенки, сгущенки, калька конфет. Мелочь, как говорится, но приятная.

Все зашевелились, родился азарт. Тушенку, в принципе, можно было съесть и просто так, но это — не то. Совсем другое дело, когда лучший наводчик, оператор батальона ест призовую тушенку. И вкусовые ощущения другие, и моральные! Причем боевая подготовка — это не чемпионат мира — проиграл в этом году — жди следующего. Проигравшие экипажи, расчеты, понукаемые собственным командирским самолюбием, вносили коррективы в свои действия, устраняли недостаток слаженности, учили материальную часть и зачастую через день-два отыгрывались ко всеобщему ликованию подразделения. Победители старались не сдать позиций, занятия превратились в увлекательный спорт, все шло весело и даже хорошо.

Но все хорошо не бывает. Где-то в конце марта одно за Другим произошли два события, которые могли бы, при известном стечении обстоятельств, круто изменить мою судьбу. В один из дней в наряд по охране городка заступила боевая, заслуженная, увешанная всевозможными лаврами и съевшая больше всех призовой тушенки третья рота вверенного мне батальона. Кто там кого менял и почему — не помню, но рота приступила к выполнению боевой задачи. Один из постов, где расположилось отделение, возглавляемое лучшим сержантом батальона, непосредственно примыкал к расположению батальона материального обеспечения 108-й мотострелковой дивизии. А в батальоне — развернутый хлебозавод, которым руководил прапорщик-искусник — пек совершенно восхитительный хлеб. Этот хлеб шел «на ура» у всех, от солдата, что называется, до маршала. Какие там торты, пирожные и прочие прелести кулинарного искусства. Вот хлеб из ОБМО — это да! Лучший в мире сержант решил оказать хлебопекам честь, отведав их бесподобной продукции. В этих целях снарядил к ним двух, как выяснилось несколько позже, совершенно бездарных дипломатов.