Читать интересную книгу Новый Мир ( № 6 2007) - Новый Мир Новый Мир

Отец олицетворял для сельчан власть, поэтому все, что обещала высшая власть, лежало на его совести. Все, в чем она обманула народ. Он же не мог тогда говорить: я не верю словам вождей... ничего этого не будет...

Он молча, как и односельчане, трудился... за четверть века отдал все свое здоровье... колхоз много раз получал переходящее красное знамя... о колхозниках “Великана” писали даже в больших газетах, не только в маленькой районной...

И все равно, все равно... Село жило бедно — это особенно хорошо видно из сегодняшнего дня. Не то чтобы люди нищенствовали, но какие могут быть радости у колхозного люда? Выдаваемое осенью по трудодням зерно... выдаваемая строго на вес мука... налог на масло... Запреты на все: на лишнюю свинью, на вторую корову, на слишком глубокие погреба... Сейчас даже трудно объяснить, что за идиоты в ЦК писали эти запреты. Сами они жировали, пузатые, как вампиры, с губами, как краковская колбаса, возили своих жен и доченек в Париж перчатки покупать...

Конечно же, и у отца были маленькие льготы. Он ездил на легковой машине, подаренной райкомом, называлась “виллис”. Конечно же, в нашем доме и сахар бывал почаще, чем у многих колхозников. Наверное, и мясо ему родственники, а то и не родственники, а как бы родственники под праздник из других сел, как большому “своему” человеку, подвозили. Я помню два таких случая — к Седьмому ноября коровью ляжку затащил в сени незнакомый дед в тулупе, и на Первое мая ведро каких-то ребер занесла грузная хохочущая женщина.

Может быть, и от чистого сердца? Родня у отца была в других селах тоже небогатая, но многочисленная. У себя в колхозе он не брал в дом ничего сверх того, что было положено ему. И люди это знали.

Даже крышу мы покрыли новым тесом только после того, как это сделали все его бригадиры и учителя. Теперь я понимаю: он всю жизнь боялся осуждения народного, потому что сам вышел из беднейшей деревенской семьи. Есть фотография — он стоит в лаптях и веревочных обмотках до колен...

Я тогда на радостях провел к новой калитке электрический звонок. Идущий к нам человек мог соединить на улице две проволочки, и в доме начинал бренчать звоночек. Я его соорудил из консервной банки, намотав изолированный провод на гвоздь и навесив прерыватель. Батарейку в райцентре купил, куда папа и мама возили меня однажды зимой на санях на ярмарку. Иногда звонок заклинивало, и он просто жужжал.

И вот среди ночи иду я мимо нашего дома, которого нет. Здесь яма, такая же, как на месте бывшей почты. И из этой ямы тоже растет нечто черное, высокое — я подошел, понюхал: конопля. Тронул — есть и крапива. Ни ворот не осталось, ни печки, ни звонка моего.

И вот я прохожу мимо другого дома. Когда-то здесь стояла наша подслеповатая избенка в три окошка. Теперь на этом месте высокий коттедж. В узких, на западный манер, окнах золотой свет, мелькают тени, играет веселая музыка...

Что испытывал отец, когда шел тогда, намеренно отключившись от всего окружающего? Что вспоминал? Может быть, вспоминал, как родились здесь мои сестры? Как — еще до коровы — купили козу, чтобы поддержать молоком детей...

Дядя Саша мне рассказал (брат отца, Царство им обоим Небесное!):

— Если хочешь знать, твой батя мог быть расстрелян, милый, в один секунд. Он служил в военной разведке, понимаешь, да? Пошли втроем, он и двое солдат, в тыл к фрицам. Надо было во что бы то ни стало добыть языка. Приказ командира дивизии, не хухры-мухры. Им не повезло — нарвались на мину, началась катавасия... фонари, выстрелы... понимаешь, да? Одного солдата на куски, второй ранен в живот, даже ниже. Понимаешь, да? И как тут быть? И как языка добыть? Твой батя раненого в лес утащил, сутки с ним возился... умер парень... похоронил кое-как — и снова в село. Еще сутки просидел в кустах, обсыпал траву вокруг табаком, чтобы собаки не учуяли... На третью ночь наконец приволок в наши окопы фельдфебеля... Командиры довольны, а особист глазами сверлит: “Тут что-то не так. Слишком долго был в тылу. Его могли перевербовать. И еще неизвестно, точно ли погибли те двое. Может, сговорились”. Ну и учиняет допрос. А батя твой только что в партию вступил да и вообще был с гонором. Зубы скалит: “Вы меня оскорбляете! Был приказ, я должен был выполнить, хоть бы даже неделю сидел в болотах!” Тот ему в зубы, твой батя тому в зубы. Смершевец выхватывает наган. Хорошо, что комполка вбежал на крики, разнял. Орет: “Фриц дал ценные показания, а ты, хорек, парня хорошего хочешь погубить?! Я самому товарищу Вепреву доклад напишу...” А Вепрев был генерал, справедливый дед, никого не боялся. Ну, особист умылся. Но долго еще глазами сверкал...

Значит, отец всегда был такой: если обещано — исполни. Но, увы, нет на дворе никакого коммунизма, и жизнь в селе не становится сказочной. Значит, в тебя, в тебя должны лететь камни!

Я стоял на краю села, где в прежние годы были прясла и ворота для въезжающих, где все должны были слезть с телеги или машины и пройти по опилкам, пропитанным хлоркой (боялись ящура). Через какие яды мне пройти, чтобы очиститься от глупостей, которые я сотворил в своей жизни?

Я мок под ливнем и малодушно раздумывал, не вернуться ли, не постучаться ли к кому-нибудь. Небось в ненастную ночь пустят до утра. Кажется, вот в эту калитку лет тридцать назад заходил мой отец... вот в эти ворота.

Да уж не здесь ли случился однажды пожар? И помню, мой старик отдал хозяину сгоревшего дома свой полушубок (тот выбежал из огня в одной рубашке), а сам потом ездил в дрянненьком пальто по полям смотреть, как тает снег, просыпаются озимые... Весна стояла ветреная, студеная — и простудился отец, кашлял, как чахоточный... купил у колхозного сторожа старый полушубок, деньгами заплатил и в нем ходил... и сельчане смеялись над ним... Было это, было!

Наверное, он был слишком мягок. Если бы держал себя как каменный памятник, как партийные начальники, никто бы и позже ему не выказал никаких упреков... мол, что с такого возьмешь! А он был свой.

— Эй, кто там? — послышалось из темноты. Светя фонариком-жужжалкой под ноги, в сверкающие лужи, шел некий согбенный человек в прозрачном плаще. Он направил луч, который словно дышал — становился то ярче, то слабее — мне в лицо.

Я не ответил.

— Батюшки! Уж не сынок ли друга моего?!. — воскликнул старческий голос. — А меня разве не помнишь? Я бывший председатель сельсовета... Мы с твоим отцом очень дружили.

Я кивнул. Я помнил по немногословным рассказам отца (и не мне он рассказывал, а дяде Саше или маме, а я случайно слышал), что эта змея подколодная все время пишет на него в райком доносы. Мол, слишком поздно сеет, не вызреет урожай... или что слишком миндальничает с колхозниками, завоевывает фальшивый авторитет.

Я еще раз кивнул. Вода стекала мне за ворот.

— Помню вас, дядя Альберт. Помню.

— Так куда ты сейчас среди ночи? Идем ко мне, переночуешь!

— Нет, — твердо соврал я. — За мной сейчас подъедет “BMW”... знакомый один инженер с КамАЗа.

— А-а! Ну, смотри-и, — пел старик. — Смотри-и. А то мой дом — твой дом... Мы-то в район не переехали, но и здесь можно жить... Три этажа, пол теплый, электрический... На всякий случай запомни: Ленина, семнадцать. Прямо как семнадцатый год, не забудешь.

И, мелко засмеявшись, старик канул в темноту, весь в прозрачном белом облаке, как куклуксклановец с картинки, и перед ним столбы и кусты то вспыхивали ярко, то бледнели.

 

5

Я побрел прочь из родной деревни.

Выйдя на бугор, куда подныривал асфальт со стороны березового леса, остановился, едва одолевая мокрый встречный ветер. Прощай, малая родина? Прощай, отец?

А я сам — кто я теперь? За что должен ответить, за какие хотя бы собственные обещания? А ты многим, многим обещал... если не всемирного счастья, то уж маленького — несомненно...

Ноги несли меня сквозь непогоду, а в душе, словно гармонь, разворачивалась и рыдала прожитая жизнь. Я отца своего недопонимал, недооценил при жизни. Он часто казался мне косолап и смешон в своих сапогах, которые не сменит на ботинки, даже когда мы шли в сельский клуб посмотреть кино. В шахматы играл плохо — подолгу задумывался о чем-то другом. И на рыбалке, в те редкие случаи времен моего детства, когда я уговаривал его пойти на озера, он, бывало, закинув крючок с червячком меж камышей, сидел, блаженно закрыв глаза, и не обращал внимания, спокойно ли лежит поплавок либо исчез с зеркальной поверхности воды...

— Папа!.. — бесился я. — Ты чего же?!. Может быть, там жерех был?!

А он, как-то растерянно улыбаясь, разглядывал синекрылую стрекозу на истлевшей от зноя ромашке. Или завертывал из клочка газеты самокрутку с вонючим, убийственным самосадом, хотя какие-то начальники привезли ему ко дню рождения “Герцеговину Флор” — сладко пахнущая коробка так и лежит дома, возле маминого одеколона “Кармен”.