В нем — остывшая похлебка, разваренные листья капусты. Куски застывшего жира.
Вар вздрагивает и снова идет. Вой ветра равнодушен.
Между палатками мелькает тень. Кажется, это кошка, думает Вар. Некоторые легионеры, несмотря на запреты, возят с собой любимцев. Наверное, все же кошка. Собаки обычно крупней.
Вар идет. И чем дальше, тем острее понимает — здесь никого. Лагерь пуст. Все ушли, оставив его одного. Его, пропретора провинции Великая Германия! Не взяли с собой ни еды, ни вещей, ни оружия. Вар останавливается. На лбу выступает холодная испарина.
На земле — лорика и шлем легионера.
В блеске полированного железа мелькает тень. Вар резко оборачивается, сердце замирает. Стучит медленно-медленно. Провал в желудке.
Это кошка. Точно, кошка…
Вар усилием воли передвигает ноги. Сворачивает направо от главной улицы лагеря, шагает между палаток.
Везде остались вещи, словно легионеры только что были здесь, но куда-то ушли.
Я один, думает Вар. Меня все бросили.
Почему?! За что?
Внезапно, без всякого перехода, он снова оказывается на главной площади, рядом с легионным орлом.
То, что он принял за кошку, теперь перед ним.
Это серое существо, похожее на… Вар сглатывает. Сердце бешено колотится. Серый зверек со сморщенным лицом Божественного Августа сидит на четвереньках.
Существо смотрит на Вара мерцающими темными глазами. Оно похоже на кролика.
— Где они? — говорит оно вдруг скрипучим голосом.
По спине Вара бежит отвратительный холодок.
— Кто?
— Мои легионы. — Существо вдруг поднимается на задние лапы. — Где мои легионы?! Верни мои легионы!
Вар в ужасе отшатывается… и оказывается в своей палатке, перед зеркалом. Приторный запах камфары. Раб укладывает складки тоги.
— Господин? — спрашивает раб, в голосе — беспокойство. Он поддерживает Вара.
Всего лишь кошмар, думает пропретор. Слава богам, всего лишь сон.
Внезапно он чувствует слабость.
— Все в порядке, Солигор, — говорит Вар дрогнувшим голосом. — Спасибо.
Он проводит рукой по лбу — тот в холодной испарине.
— Вы побледнели, господин, — Солигор хмурится.
Вар вымученно улыбается.
— Все хорошо. Я всего лишь не выспался.
"Верни мои легионы", вспоминает он слова серого существа. "Верни мои…".
Не стоило на ночь пить то новое лекарство. Верно. Не стоило.
— Готово, господин, — говорит Солигор.
* * *
Рожок поет раз. Звук разносится над лагерем. Другой.
Третий.
Три раза — три легиона.
Марк Скавр, командир второй декурии всадников, вытягивается по струнке. Поздравление легионного орла с новым днем завершено.
— Слава Августу! — дружно орет легион. — Слава Риму!
Над железными квадратами легионеров сияет неяркое северное солнце. Орел, в последний раз озирающий свои владения здесь, на берегу Визургия, горит мрачным золотом. Гордый, с раскинутыми крыльями, он реет над просторами дикой Германии. Цифра "XVIII" алым с золотом пятном полощется на ветру.
— По центуриям, по манипулам — стройся! — орет префект лагеря. — Слушай мою команду! На-лево! Шагом — марш!
Последнее утро. А завтра — в бой. Марк качает головой, украдкой вытирает нос ладонью. Мокрое. Похоже, опять начинается.
…Хотя, может быть, в бой — уже сегодня.
Вдалеке темнеет лес. На почерневшей от сырости земле лежат листья. Коричневые, желтые, пропитанные увяданием и усталостью…
От земли поднимается в воздух темно-вишневый, холодноватый запах смерти.
* * *
Я въезжаю под полог леса, конь неторопливо ступает по выстеленной влажными листьями земле. Тень бука массивна и прохладна. Я закрываю глаза.
Мимо идут манипулы и когорты моих солдат. Топот отдается через землю.
Я их слышу. Чувствую.
Я — легат Семнадцатого.
Ветер срывает с ветвей и бросает мне в лицо холодные капли. Это след ночного дождя.
Что мне за дело до моего брата?
Мне хочется толкнуть коня пятками, догнать авангард, германскую конницу, — там едет в гребенчатом шлеме друг римского народа Арминий — и хлопнуть по мокрому металлу наплечника.
Я словно наяву вижу мелкие капли на сером железе.
— Друг мой, — скажу я Арминию. А может быть, ничего не скажу…
"Умер мой брат дорогой, брат мой, навеки прощай".
У меня перехватывает дыхание. Это строчка из Катулла, я прочитал ее на похоронах Луция в Риме.
Кто он на самом деле, этот Луций-Арминий? Кто он, мой вернувшийся с того света брат?!
"Пока Арминий рядом, я спокоен за верность германцев". Так я говорил совсем недавно.
А если вместо германца в его личине находится мой брат?
Хороший вопрос.
Очень хороший вопрос…
"Смотри, Гай".
Теперь я неспокоен за верность германцев.
* * *
Человек взял в руки маску. Холодный металл, серебряное лицо, украшенное по краю потемневшей чеканкой. Провел пальцами. Маска смотрела на человека в ответ. И слегка улыбалась, словно знала то, чего человек не знал.
Вот зачем она нужна. Ты можешь хоть рыдать за ней — люди видят только это спокойное серебряное лицо. И все. В горячке боя, когда паника нарастает, как идущая на берег штормовая волна, спокойствие командира важнее, чем многое иное.
А когда выходишь один на один с противником, его пугает твое лицо, лишенное привычной человеческой слабости.
Словно он сражается не с человеком. А с богом или с титаном.
Человек усмехнулся, отложил маску. Взял отрез ткани и начал наматывать на голову. Аккуратно, не торопясь, чтобы полосы легли ровно, без складок, чтобы потом, когда он наденет шлем — ничего не натирало. Искусство правильно наматывать повязку переживет века. Закончив, человек взял маску и полюбовался своим отражением в начищенной серебряной поверхности. Неплохо. Провел пальцем вдоль глубокой царапины — от края глазницы. Усмехнулся. "Эх, Гай, Гай".
Оказывается, судьба целого мира может зависеть от одного взмаха меча.
Человек положил маску на стол. Выпрямился, провел ладонями по вискам, чувствуя пальцами завитки волос — отлично. Осталось надеть шлем. Человек помедлил. Другой шлем вместо утерянного в стычке.
Новый неплохо сидит, но я привык к старому…
Человек усмехнулся, повел плечами. Неплохо сидит? Оказывается, эта метафора применима не только к шлему…
Виски сдавило. Человек затянул кожаные ремешки под подбородком.
Пристегнул маску. Повернулся к выходу из палатки.
— Я жду, — сказал на германском. — Входите!
Они вошли.
В прорези маски смотрели два живых глаза. В зрачках вошедших германцев отражался человек с серебряным лицом…
— Начнем, пожалуй, — сказал человек негромко.
* * *
Однажды мы с братом поспорили. Я сказал, что оставил статуе Юпитера приношение за определенную услугу, а тот не исполнил обещанного, и теперь бог у меня в долгу…
Вообще-то, это была шутка.
Беда людей в том, что боги редко отдают долги.
— Забудь, — говорит Луций.
— Почему это? Юпитер со мной еще не расплатился!
Луций качает головой:
— Не торгуйся с богами, Гай. Окажешься в проигрыше. Всегда.
Это тоже шутка. Но внезапно меня прорвало.
— Что это за боги такие?! — я в бешенстве хожу по атриуму. Не знаю, что на меня нашло. — Боги торгашей. Боги — торгаши.
Их тысячи. Зачем нам столько?!
Если бы был один бог, — всего один! — который не торгуется, не продает свою милость за тарелку молока или за черную курицу… Бог, которого нельзя купить.
Бог, который наказывает и милует без оглядки на дары и приношения.
Бог, которому наплевать, кто ты — богатый или бедный, римлянин или варвар, здоровый или больной…
Бог, который судит по делам и мыслям…
Который… Проклятье, как объяснить?!
Бог, которому не все равно.
Возможно, будь такой бог, я бы верил. Проклятье, Луций! Верил даже не в него… а — верил ему.
Но такого бога нет.
Одни торгаши вокруг.
Юпитер с мошной ростовщика, Юнона в платье шлюхи, Квирин, оценивающий дверной проем, которому покровительствует, в мерах зерна и кувшинах вина…
Нам нужен другой бог.
Который плюнет на горы золота, что принесет к его ногам убийца и ростовщик, и спросит за каждую каплю слез, пролитую проданными в рабство за долги, за каждый миг страданий, что тот принес людям, за каждую искалеченную мать и сестру… за все и за всех.