Читать интересную книгу Магия Берхольма - Даниэль Кельман

«А за ними, – сказал Вельрот, – последуют хорошие предложения». И они в самом деле стали появляться. Медленно, нерешительно, почти неохотно. Но они появлялись.

Пять вечерних выступлений в отделанном алым бархатом Гетевском театре, два из них перед публикой, имеющей абонемент, одно транслировалось по телевидению. Вечер в концертном зале перед тремя тысячами зрителей. Утреннее представление вместе со струнным квартетом, исполнявшим Брамса. Гастроли в Лондоне. Еще одно сольное выступление в Гетевском театре.

Это сольное выступление я решил построить совсем по-другому. Недавно я переехал в квартиру из пяти просторных белых комнат, с окнами от пола до потолка. В одной из них не было ничего, кроме чертежной доски, конторки и письменного стола. Тут же хранилась бумага – гладкая, в линейку, в клетку и миллиметровая, высокоточные линейки, несколько микрокалькуляторов, чернила четырех цветов, перья и множество острых карандашей. На потолке было окно, из которого открывался вид на небо; если я его закрывал, меня обволакивало безмолвие и я оставался наедине с небом, обретавшим на моих глазах различные оттенки голубого. Только шпиль телебашни возвышался в поле зрения.

Никогда еще иллюзии не удавались мне так легко. Я поспешил опубликовать свои старью, уже не интересные мне фокусы («49 трюков»; красивая, скромная, ровная, весьма посредственная книга), не потому, что гордился ими, а, напротив, чтобы как можно быстрее их забыть, не испытывать более их влияния и не поддаться искушению еще раз показать их. Вот я и решил все придумывать заново.

Я больше месяца провел в своем кабинете и покидал его только для коротких рассеянных прогулок, несколько раз – чтобы навестить тебя и однажды – для двухдневной поездки в Лондон, где я с отвращением показывал прежние, надоевшие мне сверкающие монеты и парящие в воздухе карты. Я удивительно быстро добивался прогресса в своем ремесле, и, будь у меня чуть больше склонности к романтике и пафосу, я бы назвал это вдохновением. Но я не решаюсь прибегнуть к таким определениям, как-никак, это работа математического и в высшей степени технического характера. Тем самым я не хочу ее унизить, вовсе нет. Я говорил и повторяю снова и снова: мы можем приблизиться к чуду только с помощью чисел. Ужасную бесконечность, отделяющую нас от потустороннего мира, преодолели лишь Спаситель и геометрическая кривая; жутковатая мысль, но что если они – одно?…

С точностью до миллиметра я очертил контуры сцены, на которой мне предстояло выступать, и отвел каждому шагу, каждому движению, каждому жесту точно отмеренный отрезок воображаемого и неумолимого времени. Я пришел к мнению, что маг должен прежде всего овладеть огнем, самым невероятным, наименее земным из всего, что существует на свете. Кроме того, я использовал странности оптики (есть ли на свете предмет более загадочный, чем линза?) и – с наслаждением – путаницу, противоречия, сети, крючки и ловушки чистого мышления. Две трети людей, если попросить их назвать какое-нибудь число, не придумывают ничего умнее трех или семи. Интересно, почему?

К сожалению, мне требовались помощники. Некоторые трюки я не мог показать один. После выхода в свет «49 трюков» я получил несколько десятков писем от не владеющих литературным слогом поклонников, в том числе на удивление много – от молодых людей, мечтавших стать иллюзионистами. Трудно даже вообразить, сколько людей одержимы идеей выкарабкаться из неизвестности к славе, под яркое солнце популярности, из тьмы на свет. А этим светом был я. Поэтому я внимательно просмотрел письма, отложил написанные неразборчиво, исследовал остальные с той малой долей интуиции, которая была мне отпущена, и наконец попросил совета у ван Роде.

– Сожалею, – сказал он, – ничем не могу вам помочь. Понятия не имею, как выбирают адептов. У меня их никогда не было.

– Но вы же выбрали меня, – возразил я.

– Кстати, если уж мы об этом заговорили, вы уже достаточно заработали? Мы с Гердой давно хотели поехать в кругосветное путешествие.

Итак, ван Роде тоже ничего мне не посоветовал. Поэтому я по одному пригласил к себе пятерых моих почитателей – они приходили, тихие, застенчивые, с неровным румянцем волнения, – и поговорил с ними. О троих не могло быть и речи, двоих я, помедлив, принял. Двадцатилетнюю девушку по имени Джина, некрасивую, но старательную, и девятнадцатилетнего юношу Пауля. К тому же совершенно неожиданно ван Роде направил ко мне третьего, бойкого на язык, несимпатичного, но одаренного молодого человека, который до этого вытягивал деньги из доверчивых прохожих уголовно наказуемой игрой в наперстки. Он не понравился мне, но чем-то отдаленно напоминал меня самого, поэтому я его нанял. Всех троих я признал годными. В конце концов, все, что от них требовалось, – это стать полезными помощниками, а не хорошими магами.

Я попытался ввести их в курс дела. Они разучили шаги и движения и старались изо всех сил. Репетиции проходили на сцене, в ледяной тишине пустого зрительного зала, в присутствии лишь двух куривших осветителей. Но было наслаждением видеть, как мой замысел облекался реальностью, легко, без разрывов и трещин срастался с нею. Да, все получится! Наконец этот день настал.

Я вышел на сцену без музыки или барабанной дроби, в ясном и спокойном свете прожекторов. За спиной у меня струился занавес черного бархата; воздушная тяга взбивала на нем маленькие волны. Я был одет просто, почти небрежно. Я не поклонился. Вместо этого я поднял руку, щелкнул пальцами, и на одну – краткую и бесконечно долгую – секунду меня окружили остроконечные языки голубого пламени. Кто-то тихо вскрикнул; по рядам пробежали приглушенные возгласы ужаса. Я невольно улыбнулся: начало было хорошее.

Да, я подчинил их себе. Реакция публики была неизвестным в уравнении, той величиной, которой поначалу не владеешь, но которую можешь сформулировать и определить посредством неумолимых расчетов. Они хлопали там, где мой план приказывал хлопать, кричали и замолкали там, где этого требовал мой план. Когда я пригласил на сцену любезного, несколько смущенного толстяка, одним движением руки превратил его в столп белого пламени, а потом не вернул, то около четверти часа единственной реакцией зала было ошеломленное молчание. Именно этого я и ожидал.

Сосредоточившись, я мог расслышать, как тихо и осторожно за моей спиной движутся мои помощники. Пристально вглядываясь – но я, конечно, не вглядывался, – я мог бы рассмотреть их призрачные и нереальные силуэты; но я знал, что никто из публики их не различает. Между мною и зрителями скрещивались лучи нескольких прожекторов, заволакивая сцену рассеянными беловатыми клубами искусственного тумана. Мои помощники с головы до ног были облачены в черный бархат и совершенно не выделялись на фоне непрерывно, тихо колыхающегося черного бархатного занавеса; они носили даже перчатки, очки и маски. Снизу они были совершенно невидимы, как мысли или ангелы. Впрочем, это старый принцип, он лежит в основе знаменитого черного кабинета, однако он до сих пор не перестает удивлять. Даже для того, кто разгадал иллюзию, она сохраняет свою прелесть, подобно тому как это бывает со старыми доказательствами бытия Божия. Но мое применение этого принципа исключало любой риск. Никто его не разгадает. И в самом деле: никто ни разу его не разгадал.

Когда я попросил всех зрителей – всех, каждого в отдельности – задумать число, проделать с ним несколько простых вычислений, а потом назвал это число – одно и то же, общее для всех в зале, – удивление впервые превратилось в шум: ошеломленные возгласы, испуганное покашливание, перешептывание, даже рыдания (где бы ты ни выступал, в зале всегда найдется истеричка). Когда беззвучная, раскаленная шаровая молния из глубины зала пролетела, вращаясь, над головами зрителей и прямо у меня в руках застыла, превратившись в зеркальный стеклянный шар, мне на несколько минут пришлось прервать выступление и подождать – но не дольше, чем планировал, – прежде чем я смог продолжить. К концу представления аплодисменты стали угрожающими; мне слышалась в них агрессия, даже какая-то ярость. После заключительного фокуса, превращения неподвижной деревянной палки в толстую проворную змею (признаю, это был плагиат), на меня обрушился почти устрашающий гром воплей, аплодисментов, криков, возгласов ликования. Я простоял на сцене полчаса и время от времени кланялся. Мои помощники тоже кланялись, но, поскольку они носили маскировочные костюмы, этого никто не заметил; я строго запретил им выходить к публике. Не из тщеславия, а лишь потому, что хотел сохранить иллюзию достоверности, – единственная моральная обязанность мага. У волшебника не должно быть помощников, иначе он признается в том, что он шарлатан и актер. Разве можно вообразить Мерлина с командой ассистентов?

За кулисами ко мне, спотыкаясь, подошел Вельрот и молча меня обнял. Я стряхнул его с себя и отправился в свою гримерную. Не успел я стереть жирный, коричневатый, пахнущий арахисовым маслом грим, как, шумно топая, ко мне ворвались первые поздравители. Незнакомцы, сонмы незнакомцев, и все они полагали, что я с ними знаком. Внезапно передо мной с раздражающей синхронностью призраков или персонажей нелепого сна выросли Реггевег и Расповиц, мои бывшие искусители с изнанки жизни. По-видимому, они специально приехали вместе (а разве они были знакомы?) на мое выступление. Пока один взволнованно и безмолвно пожимал мне руку, другой пытался рассказать мне что-то о своем кафе и близящемся банкротстве. «Простите, что?» – переспросил я (было очень шумно), но в этот момент их обоих оттеснили, и больше они не появлялись. Какой-то репортер совсем рядом со мной вскинул над головой камеру и нажал на кнопку; я испугался, меня на мгновение ослепила вспышка.