них хоть немного есть сердца и ума, они поневоле отнесутся с уважением к честному поступку.
— Жером, умоляю тебя, ради собственного счастья твоей жены, откажись от безумного проекта. Не ходи в это высокомерное общество; там все одинаково смотрят на позорное оскорбление, нанесенное дворянству одним из его членов. Ах, мой друг! Ты не знаешь этих людей! Ты судишь о них по своей жене. Ты не подозреваешь, с какой ужасной ловкостью они убивают своей насмешкой и какими язвительными стрелами она может пронзить вас. Но я хорошо знаю ее! — вскричал Анатоль; как будто долго сдерживаемое горькое чувство, наконец, вырвалось из его сердца.
Потом он прибавил с непередаваемым выражением ненависти:
— О, проклятое, дьявольское отродье! Сколько за четыре года я вынес от тебя горьких оскорблений, наглого презрения! О, сколько желчи накопилось в сердце!
— Анатоль! Что ты говоришь? Тебя унижали, тебя презирали? И ты вынес все это? — вскричал Бонакэ, испуганный выражением страшной злобы, которая вдруг исказила красивые черты Дюкормье.
— Черт возьми, — расхохотался Дюкормье сардоническим смехом. — Говорю тебе, ты не знаешь этих господ! Никогда нельзя ни к чему придраться: они хорошо умеют устроиться! От них не услышишь ни одного обидного слова — они так вежливы! И все-таки в их тоне, в физиономии, в обхождении, даже в их молчании скрыты насмешка или пренебрежение, которые ты почувствуешь, если поймешь этих надменных, подлых и развращенных людей.
— Ты огорчаешь меня, Анатоль. Судя по твоим письмам, я думал, что тебе хорошо живется у посланника, так как ты оставался у него. Как! Ты так страдал от унижений и переносил их четыре года?
— Да, — отвечал Анатоль с выражением горечи, стыда и отчаяния. — Да, я переносил их, потому что такова судьба: раз только начнешь бывать в этом проклятом обществе, то всякое другое становится невыносимым. Нельзя не признать, что изящество, роскошь, грация, изысканный вкус, наконец, поэзия жизни встречаются только там, и это увеличивает мою ненависть. Другое общество уже кажется ничтожным, мещанским. Я узнал их хорошо! Каково было мое положение среди этих людей? Положение наемного секретаря, нечто вроде прислуги, чуть-чуть повыше лакея потому только, что я на дальнем конце сидел вместе с ними за обеденным столом; да и еще потому, что, выезжая только вдвоем с барином, я не вскакивал на запятки кареты, а почтительно садился рядом с ним на переднее место. И что же? Я глотал ежедневные унижения из-за того, чтобы не оставлять этой ослепительной среды, чтобы бывать на блестящих праздниках, на великолепных балах, где, однако, я бродил неизвестный, молчаливый, презираемый. Сгорая от страсти, я любовался на прелестных женщин, у которых для меня не было ни улыбки, ни взгляда. Я не смел пригласить их танцевать, как это делали титулованные дураки с гербами. Мое приглашение сочли бы за нахальство. Как бы то ни было, но иногда я закрывал глаза на свое унизительное положение и воображал себя принадлежащим к гордой аристократии; мне думалось, что я лучше других сумел бы занимать свое место среди них, родись я Крильоном, Монморанси или герцогом Лотарингским. Жером, чего ты смотришь на меня так печально, почти строго?
— Анатоль, когда мы расстались с тобой четыре года назад, ты был добрый, искренний, честный малый; ты был способен к самым возвышенным чувствам. Уезжая в Лондон, ты был доволен своим местом, считал его достойным тебя. Первое время ты делился со мной наивными впечатлениями, бедное дитя народа, брошенное в водоворот большого света! Тогда ты скромно, но с чувством достоинства исполнял обязанности; и когда твой барин, как ты выражаешься теперь (прежде ты называл его своим благодетелем), приглашал тебя в гостиную, то ты отказывался от опасного соблазна и предпочитал провести вечер дома за мирными занятиями.
— Да, тогда я был очень наивен и прост…
— Тогда, мой бедный Анатоль, ты был счастлив и не жаловался на пренебрежение. Ты был скромен и горд и держался в границах своего положения. Потом ты реже стал писать; в твоем уме произошла большая перемена: ты уже с восторгом отзывался об обществе, от которого вначале удалялся по здоровому инстинкту. Восхищение сменилось реакцией: в твоих письмах слышалось порой глубокое уныние, порой злая ирония, а иногда нежный призыв к нашей дружбе; последнее успокаивало меня на твой счет. Потом ты прекратил переписку. И я не думал найти в тебе такую перемену; она сокрушает меня.
— Добрый Жером, — сказал Дюкормье, искренно тронутый волнением друга, — суди меня строго, это твое право. Но ведь ты веришь, по крайней мере, что моя дружба к тебе никогда не погасала?
— Не знаю, — отвечал доктор, покачав головой. — Надеюсь, что так… для меня… и в особенности для тебя.
— Сомнения, Жером? Ах, это несправедливо!
— Если б твое сердце не изменилось! Если б природная доброта не заглушалась жалким тщеславием, безумным злобным желанием принадлежать к обществу, к которому не можешь принадлежать и никогда не будешь, что бы ты ни делал, что бы с тобой ни случилось!..
— Вот как… И ты также! Ты признаешь глупое различие пород? О, черт побери! Да неужели же я не стою этих людей?
— Да, ты их стоишь. Мало кто из них соединяет, как ты, все природные дары — ум, знания, красоту, молодость, отвагу. У тебя есть все, исключая только того, что эти люди называют происхождением. И что же? Никакая сила человеческая не в состоянии сделать так, чтобы в Крестовых походах числился высокоблагородный господин Дюкормье. Знаешь, Анатоль, мне стыдно за тебя, что приходится прибегать к подобным рассуждениям. Как! Разве ты не можешь удовольствоваться жизнью в обществе, где каждый занимает место по заслугам? Разве аристократия таланта не так же хороша? Представь себе общество, состоящее из разночинцев: поэтов, художников, музыкантов, мыслителей, ученых, философов, государственных деятелей, имена и труды которых почитаются во всей Европе, в целом свете. Теперь вообрази, что какой-нибудь Монморанси, какой-нибудь князь Лотарингский или Люксембургский, имея за собой только имя, герб и несметное богатство, захотел бы принадлежать к этому знаменитому обществу, чуждому ему и которое никогда не станет его обществом. Представляешь ли ты себе, как он удивлен и возмущен тем, что князья ума презрительно осматривают его с головы до ног и задают вопросы: «Что такое этот князь Лотарингский? Зачем он явился сюда? Создал ли он что-нибудь замечательное? Какие его труды? Чем он прославился? Решительно ничем. В таком случае, что этому господину нужно от нас? Знает его кто-нибудь? Его имя известно в Европе? Нет? Как? И он желает втереться к нам? Да этот господин Лотарингский