Читать интересную книгу Дивная книга истин - Сара Уинман

Вот вы и ответили на мой вопрос. Это хорошо. Очень хорошо.

Доктор отпил еще глоток.

Как долго вы были знакомы с моим сыном?

Достаточно долго.

А он ни разу не упомянул вас в письмах.

В самом деле?

Дрейк потянулся к чашке.

Следи, чтобы рука не дрожала, напомнил он себе.

Он был хорошим солдатом, сказал он вслух. Вы должны им гордиться.

Я горжусь. То есть гордился. Только мне думается, он не был хорошим солдатом. Он ненавидел каждую минуту войны. Мы с ним много спорили о войне, и эти разногласия стали главной причиной нашего взаимного отчуждения. Вот такие дела. Одно из двух: или вы не умеете врать, или вы его попросту не знали.

Сердце Дрейка громко стучало. Часы тикали. Во рту у него пересохло.

Вообще-то, я его совсем не знал, сказал он наконец, вставая из кресла. Извините. Я не хотел причинять вам боль.

А вы и не причинили, сказал доктор. Присядьте, прошу вас. Но каким образом к вам попало письмо?

Я проходил мимо полевого госпиталя, и там лежал на носилках раненый, который попросил меня лично доставить письмо по адресу.

И вы не были с ним знакомы?

Нет.

Тем не менее вы взялись доставить письмо.

Именно так.

Последняя воля умирающего?

Да, что-то в этом роде.

Тогда я должен вас за это поблагодарить.

Доктор допил свой чай.

Я угостил его бренди, сказал Дрейк. А вокруг были цветы. И в тот день казалось, что нет никакой войны, потому что было лето, светило солнце, и это было нормально. И на пару минут мы с ним тоже стали нормальными. Ваш сын сказал, что хотел бы искупаться.

Доктор улыбнулся.

Он был отменным пловцом.

Еще попросил сказать вам при встрече, что он держался молодцом.

Доктор кашлянул, прочищая горло.

А вы? Каковы ваши планы на будущее, мистер Дрейк?

Даже не знаю…

Вернетесь в Лондон?

Нет. Не в Лондон. Возможно, поеду во Францию. На южный берег.

Будете жить вольной птицей?

Вроде того. Но последние шесть недель я провел в здешних краях.

В Корнуолле?

Да. Жил у реки в лодочном сарае: довольно странное место для человека, ненавидящего воду.

Во многих отношениях такое место идеально подходит тому, кто ненавидит воду.

Возможно, вы правы. Примерно то же самое могла бы сказать одна старая женщина.

Кто эта женщина? – спросил доктор Арнольд.

Ее зовут Дивния. Живет там с незапамятных времен.

Часы громко отбивали свой ритм в возникшей паузе.

Она еще жива? – произнес доктор.

Вы ее знаете?

Знал. Да, я ее знал. Это было очень давно.

Доктор Арнольд направился к серванту.

Подумать только, еще жива! – сказал он. И как она себя чувствует?

Дрейк на пару секунд задумался.

Она в полном порядке.

По-прежнему купается в море?

Да, сказал Дрейк, улыбнувшись. Не пропускает ни один прилив.

Она вам говорила, что ее мать была русалкой?

Да, говорила.

Доктор достал из серванта и показал Дрейку бутылку скотча.

Составите компанию?

Не откажусь.

Воды не добавлять, я полагаю?

Без воды, с улыбкой сказал Дрейк.

Доктор вручил ему бокал виски.

За вашу удачу, мистер Дрейк.

За вас, сэр.

Звякнули, соприкоснувшись, два бокала. Тикали часы. Доктор откинулся на спинку кресла, которое в ответ издало звук, подобный вздоху, – что-то до боли знакомое из далекого прошлого.

Вы верите в провидение, мистер Дрейк?

Не знаю. Никогда об этом не задумывался.

Как и я в вашем возрасте. Так что мой вопрос, пожалуй, неуместен. Но сейчас, оглядываясь назад, я могу честно сказать, что верю в провидение.

Я познакомился с этой женщиной – мисс Дивнией Лад – двадцать пять лет назад, продолжил доктор. И по сей день считаю это знакомство большой удачей. О ней годами ходили самые разные слухи. Местный врач, мой предшественник, предостерегал меня насчет этой «женщины в лесу». Говорил, что люди в ее присутствии ощущают дискомфорт, а порой и страх. Но большинство врачей относилось к ней терпимо. Один из них даже позвал ее принимать роды у своей жены. Странные были времена, мистер Дрейк.

Когда меня попросили ее осмотреть, она уже несколько недель бродила по лесу. Без одежды, невзирая на погоду. Было это вскоре после Первой мировой. Кажется, году в двадцать втором. Про словам местных жителей, она сошла с ума, похоронив своего возлюбленного. Это было все, что я о ней знал, когда прибыл туда весенним днем двадцать пять лет назад.

Помню, как вел ее обратно к фургончику, бормоча какие-то жалкие банальности – о том, что жизнь продолжается и все такое. Я был молод, и только это могу сказать в свое оправдание.

По счастью, она не сознавала своего состояния. Наша встреча виделась ей как встреча двух коллег и единомышленников, как сочетание научного подхода – то есть моего – с ее традиционным. Так она думала. У нее были множественные рассечения на руках и ногах и болячки вокруг рта. И еще сухой скрипучий кашель, насколько я помню. Я хотел послушать ее легкие, а она заявила, что ее изнутри гложет горе. Я предположил воспаление легких и решил посмотреть ее горло. Сказал: Откройте свой рот. А она в ответ: Открой свой разум.

Доктор рассмеялся.

Открой свой разум! Я сказал, что она может умереть, если не поселится где-нибудь в теплом сухом месте и не прекратит эти ежедневные заплывы. А она: Я плаваю потому, что мне это необходимо. Это меня укрепляет. Я говорю: Но вы хотя бы можете ограничиться только утренними купаниями? А она: Я плаваю всегда во время прилива. Так уж я устроена. Моя мама была русалкой. Вините во всем луну. Я не встречал никого, кто бы разговаривал подобным образом и воспринимал мир так, как воспринимала его она. Это меня заинтриговало, да и профессиональный интерес присутствовал, не без этого. Наблюдал ее ежедневно на протяжении двух недель. И каждый день она рассказывала мне о своей жизни и о реке. Приглашала меня в фургон и рассказывала о своей матери, о своем отце. В свой последний визит, послушав ее легкие с помощью стетоскопа, я не выявил никаких хрипов, никаких аномалий. Только звук глубокой скорби. Такой диагноз я поставил впервые в своей практике.

«Меланхолия» – этот термин использовался в Викторианскую эпоху. Тоска. Депрессия. Ощущение невосполнимой потери. Называйте это как угодно, но я сам не понаслышке знаком с тем безумием, которое охватывает тебя после утраты любимого человека. Только я держу эти чувства под спудом, не выставляю их напоказ, чтобы не пугать окружающих. Такова цена респектабельности. Хотя чувства все равно не исчезают, они таятся в глубине зрачков, прикрываются повседневными хлопотами. Я был респектабелен, и многие люди приходили в наш дом с какими-нибудь дарами или просто со словами утешения. Моя скорбь никем не истолковывалась превратно – потому что я был респектабелен. А ведь я был так же безумен, как она, мистер Дрейк. Но при этом не забывал начищать до блеска свои туфли. Взгляните сюда.

Он достал раздвоенную ветку дерева из медной подставки рядом с камином, где она хранилась вместе с кочергой и щипцами.

В последний вечер она подарила мне эту «волшебную лозу», пообещав, что с ее помощью я найду свою любовь.

Дрейк улыбнулся.

И как, помогла?

Представьте себе, наилучшим образом. В следующий уик-энд я был на свадьбе своего коллеги и там с первого же взгляда влюбился в красавицу Белинду Фолкс, а еще через три дня, целуя Белинду, я держал над ее головой эту самую «волшебную лозу», как веточку омелы. Вскоре после того мы обручились. Потом состоялась свадьба. Все было так, как положено. Я усердно трудился. Мы растили детей. Переехали в Лондон, потом вернулись в Корнуолл. И в этой круговерти я позабыл о мисс Лад.

Доктор провел рукой по старой шишковатой ветке орешника и увидел свою ладонь такой, какая она была в молодости, с еще не исследованной линией жизни. И он снова вспомнил тот последний вечер в ее фургоне. Вспомнил закат с игрой красок в кронах деревьев и золотые лучи на фоне лазури, постепенно переходящей в густую синеву. Казалось, этот вечер со всем его великолепием был создан исключительно для них двоих. И тогда он впервые в жизни ощутил неколебимую и всеобъемлющую умиротворенность. Где-то между Богом и медициной есть место для меня. Так она сказала, и эти слова накрепко врезались в его память. Он осушил еще один стакан сладкого тернового джина, который развязал ему язык и смягчил сердце, а тепло и травяные ароматы в старом фургоне придали ему смелости, и он смог выложить как на духу все терзавшие его страхи. И сейчас у него защипало глаза при воспоминании о том, как она взяла его руку и повернула ладонью кверху, как провела пальцем по шраму (Это от скальпеля, сказал он), как он послушно держал раскрытую ладонь под ее изучающим взглядом. Он тогда спросил с тревогой: Что ты видишь? Потому что на глаза ее набежала тень, и только годы спустя он понял, что этой тенью был его сын: красивая и четкая, но внезапно обрывающаяся линия.