— Ты хочешь сказать, пустыню.
— Ты еще не видел, что там в сезон дождей.
— Проклятье! Зараза! — воскликнул Кэрби.
Но у него не было времени жаловаться на судьбу: предстояло знакомство со всеми обитателями деревни. Их было меньше сотни, и никто не говорил по-английски, разве что несколько слов. Самогон хранился в разнообразных бутылях и кувшинах, а по вкусу напоминал нечто среднее между пивом и пятновыводителем. Деревня, как сообщил Томми, называлась Южная Абилена. Возможно, это соответствовало действительности. Обитатели в большинстве своем были робкого десятка, но приняли Кэрби достойно. Они даже развеселились, когда двое из соплеменников вернулись из миссии с рулонами туалетной бумаги и брошюрами, толкующими, что такое Святая Троица.
Жители деревни были потомками строителей храмов. По сравнению с той славной эпохой их связи с миром стали слабее. Теперь они возделывали землю и слонялись по джунглям, почти не соприкасаясь с веком нынешним. Такие маленькие деревушки были щедро разбросаны по центральноамериканским джунглям и равнинам, и их обитатели жили по старинке, практически не имея связи с бурлящей вокруг технологической цивилизацией. Они бросили воевать и возводить храмы, почти перестали на что-либо надеяться. Они просто старались выжить.
В Южной Абилене только двое бегло говорили по-английски, Томми и Луз. Как понял Кэрби, они были самыми большими знатоками цивилизованного мира и столь разительно отличались от своих собратьев, что Кэрби захотелось послушать историю их жизни. Однако они сперва потребовали, чтобы он рассказал им, как его угораздило купить тут землю.
— Участок мне с первого взгляда понравился, — сказал им Кэрби. — Сент-Майкл представлял владельца, какого-то крупного аристократа из Мексики. Из-за налогов тот не хотел брать закладную, а я был в состоянии уплатить наличными.
— Это такой самодовольный толстяк? — спросил Томми.
— Да, Инносент Сент-Майкл.
— Это была его собственная земля. Он много лет искал дурака, чтобы продать ее.
— Спасибо на добром слове, Томми.
— Стало быть, ты богач? — спросил Луз. — Ты можешь позволить себе ошибиться?
— Богатые люди не рискуют своими задницами и двадцатью годами тюряги, они не возят в Штаты зелье, — ответил Кэрби. — Этим я и заработал на землю. О, господи! — воскликнул он, вспомнив еще что-то.
— Что такое?
— Остаток денег я отдал за коров одному парню в Техасе.
Луз расхохотался. Томми попытался принять сочувствующий вид. Кэрби попыхтел трубкой с зельем и вдруг тоже засмеялся.
— В конце концов, я не такой умник, как мне казалось, — сказал он.
— А кто умник-то? — отвечал на это Томми. — Но все равно в жизни есть свои радости.
И они вволю вкусили от радостей жизни. Индейцы принесли разные диковинные блюда, сдобренные перцем и другой взрывчаткой. Самогон освежал горло. По радио передавали гватемальскую программу. Вскоре зашло солнце, и вечерний ветер ласково шептался с верхушками деревьев под журчание ручейка. Кое-кто пустился в пляс на неровной земле. Потом упала ночь, а с ней упали и обитатели деревушки. Оставшиеся на ногах развели костры, и в оранжевом свете засновали черные призраки. Селяне принялись переговариваться с ними на своем родном наречии. Кэрби лежал на остывающей земле, подсунув под голову перевернутый глиняный горшок и держа в руке полупустой кувшин. Он смотрел, как над его холмом всходит луна, а рядом, скрестив ноги, сидел Луз Коко и рассказывал историю своей жизни.
— Я был ребенком, когда моя мать спуталась с нефтяником, — говорил он, поплевывая в костер, который тоже усердно отплевывался головешками. — Оказалось, он не богатей, а простой геолог, которому было скучно одному в спальном мешке. Искал тут нефть для «Эссо».
— Так здесь есть нефть? — оживился Кэрби.
— Есть, а фига толку? Тут известняк, и она — в маленьких полостях. Добывать — себе дороже. В общем, мать прогнали из деревни, и мы поехали в Хьюстон.
— Погоди-ка, — оборвал его Кэрби. — Так сразу и прогнали?
— Здешние ослы, — Луз обвел жестом всю Южную Абилену, — жуть какой принципиальный народ.
— А, понимаю. Твоя мать и этот геолог…
— При живом папаше.
— И племя изгнало ее.
— Деревня прогнала ее. Она забрала с собой нас, ребятишек. Мне было девять, а Розите год. Это моя сестра, ты ее видел. Но мы не нашли того геолога, и мать пошла в услужение. Жили мы неплохо, росли вместе с хозяйскими детьми, Томми пару раз приезжал в гости. Он жил в Мэдисоне, в Висконсине, его старик работал в колледже. Он знал все про резьбу, древнее искусство и разные поделки. Читал про них лекции и… как это называется, когда человек говорит: это хорошая вещь, а это — дрянь?
— Оценивал?
— Оценивают машины.
— Ну, значит, проводил экспертизу? Говорил, поддельная вещь или настоящая.
— Вот-вот, оно самое. Отец Томми как раз этим и занимался. Томми тоже мог бы, да не захотелось ему.
— А как вы оба снова оказались здесь?
— Отец Томми помер, и он повез тело домой. Ему было девятнадцать, и он чувствовал, что тут — его дом родной. Снег-то ему никогда не нравился.
— И тебе тоже?
— Нет, со мной другая история. Мне было шестнадцать, а Розите восемь, когда мы уехали в Лос-Анджелес. А там китайцы, колумбийцы, кого только нет. Я терпел три года, потом сел в машину, спрятал Розиту в багажник и рванул на юг. В Сан-Диего я продал машину и — пешком сюда.
— Где теперь твоя мать? — спросил Кэрби.
— В Олдерсоне, в Западной Виргинии.
— Странное место.
— Не очень. Там федеральная женская тюрьма.
— О! — воскликнул Кэрби и на миг погрузился в размышления, потом сказал: — Луз?
— Тут я.
— Но если у здешних жителей такая нравственность… то почему они балуются зельем?
— А что в нем безнравственного?
— Хороший вопрос, — признал Кэрби.
— Ты понимаешь, тут, на юге, работа непосильная, люди спины не разгибают. Ты годами не видишь их глаз. А зелье и самогон — хоть какая-то отдушина.
Кэрби уснул. Или ему показалось, что уснул. Белая луна катилась по черному небосводу. Потом ее заслонила чья-то фигура. И произнесла:
— Привет.
Это была сестра Луза, теперь Кэрби вспомнил ее. Если б луна не крутилась перед глазами, он, вероятно, припомнил бы даже ее имя.
— Хариа, — сказал он.
— Розита, — поправила она, садясь и шелестя многочисленными юбками.
— Ты права. Совершенно права.
Подобно остальным соплеменникам, она была низкорослой, но гораздо изящнее. У нее были большие, карие с поволокой глаза, резко очерченные скулы, широкий чувственный рот и кожа цвета темного какао. Двигалась она мягко, как пума.
Сначала она поцеловала его, потом выдохнула дым самокрутки ему в лицо, отчего Кэрби показалось, что луна вращается не в небе, а у него в голове, и наконец сказала:
— Если ты спишь тут всю ночь, жуки закусывают насмерть.
— Верно, верно, — с грустью пробормотал Кэрби.
— Так пойдем в хижину.
Они пошли в хижину. Вскоре наступило утро, и Кэрби обнаружил, что шевелить руками и ногами ему так же трудно, как и шевелить мозгами. Он кое-как выполз на солнышко и, оглядевшись, ничуть не удивился тому, что остальное человечество испытывает такие же муки. Неужели роду людскому уже надеяться не на что? Нет, кое-что еще осталось. Кофе, ветчина, опять кофе, лепешка, опять кофе, самокрутка и короткий отдых с Розитой. Комплексное лечение помогло. Обитатели деревни прибегли для исцеления к сходным средствам, и после полудня празднество возобновилось. Розита болтала что-то о своем слишком поспешном отъезде из Штатов и намекала, что неплохо бы вернуться туда. С хорошим приятелем, разумеется. Кэрби ответил ей на это рассеянным «угу» и отправился обозревать город.
Завидев Луза и Томми, он присоединился к их обществу. Вот когда впервые зашла речь о наследии майя и загадках их прошлого.
— Да, парень, лихо ты сел в лужу, — сказал Томми.
— Не без помощи Инносента Сент-Майкла, — ответил Кэрби.