по две доставалось. Хоть немного смелют муки на домашнем жернове.
Сан определенно делал вид, что не замечает этого. Да точно, притворялся, что не замечает.
А что ему было делать иначе? Разрешать открыто брать? Нельзя! А так, глядишь, немного подержатся люди.
Разрешение взять лошадь было чем-то вроде окончательного примирения с Саном. Мы тут же помчались с Колькой на конный двор. Теперь мы за один вечер справились с заготовкой глины. И дедушка и Ефросинья копали ее, а мы отвозили к избе.
Потом мы делали чекмари — деревянные колотушки, которыми надо бить глину. Для этого мы с дедушкой распилили сучковатую березу так, чтобы у каждого опилыша был свой сук — держак. Получились деревянные здоровенные молотки с затесанными чижом верхушками. Этими чекмарями-колотушками надо бить глину до тех пор, пока она не станет вязкой и однородной, как тесто.
Еще оставалось напилить досок, набрать жердинок, подходящих поленьев. Дедушка знал каких. Это для самого сложного сооружения в печи — кружала.
Дома оторвать меня от книжки и раскачать для дела было нелегко. Перед уходом на работу мама давала мне гору наказов: наколоть дров, истопить печку, сварить обед, сходить в магазин. «Ты, Паша, уж большой. За отца у меня. Все на тебе», — раззадоривала она. Я делал, потому что без этого можно было остаться голодным и холодным. Но вот откидать от дома снег, прочистить дорожку к дровянику я считал совершенно напрасным занятием. Придет весна — все само растает. К чему плюхаться в суметах? И так хлеба мало. А тут еще тратить силы.
И вот, придя с работы, мама, усталая, молча брала лопату, начиналось совсем ненужное, на мой взгляд, перекидывание снега. Я выглядывал в окно: маленькая, худенькая, возится с лопатой. Мне становилось стыдно. Я смотрел в окошко и злился на нее. Вот упрямая! Потом я выходил, ворча, из дому, брал деревянную лопату.
— Ну что, тебе делать нечего? Что тебе этот снег мешает? — подхватывая комья, говорил я. — Смотри, ты вовсе как палка стала.
— Вода ведь в подполье попадет, — вразумительно отвечала мама.
— Вода и так попадет. Вон с другого сугроба напрудит, — уже входя в рабочий азарт, пытался я сопротивляться.
— Ну, немного попадет.
Некоторое время мы откидывали снег молча. Я еще сердился, еще был недоволен. И вдруг я понимал, что во мне уже нет той досады на маму, что мне даже нравится эта работа. И она, оглядывая ровную канаву, удивлялась:
— Смотри-ка, шутя ведь сделали. Отец приедет, скажу, что ты у меня подпорой был.
И мне уже не хотелось твердить, что все это напрасно. С усталостью в руках возникало какое-то спокойствие в мыслях и чувствах. И думалось о том, что надо бы все-таки помягче быть с мамой. А то разворчался, как сварливый старикан. Дела-то — раз плюнуть.
Погода снова закуксилась, и Сан разрешил Ефросинье устроить помочь. Пришла Агаша со своим чекмарем, Вера, успевшая разнести почту. Вскочила было в избу Галинка, но, увидев почтальонку, убежала. Ефросинья, довольная тем, что все собрались враз, гоняла палкой в ведре картошку: свежая кожура от этого легко слетает. Варить на такую ораву наработавшихся придется много, да еще не у себя: печь была разломана, и спекшиеся глыбы я вынес в ограду еще вчера.
— Ты уж, кум, сам-от не занимайся за работу, а только кружало сделай, — советовала Ефросинья. — А то устанешь. Мы без тебя тогда погинем.
Дедушка делал опечек, а мы носили глину. Пока сил было много, женщины успевали и работать и балагурить. Начали говорить обо мне. Первой подкинула словцо Агаша. Она умилилась тем, какой большущий я вымахал, выше Ванюры, а ведь нас, когда родились, мыли в одной бане.
Начались неприятные, сто раз слышанные воспоминания.
— Маленькой-от больно не баско ты ревел, не по-жилецки, — напомнила Агаша. — Как заревешь, бабушка твоя ногой притопнет: брысь, брысь под лавку. Кошка, думала, а это ведь ты так ревел.
Я кривился. И хочется людям одно и то же говорить!
Но дальше было не легче. Вдруг Вера, округлив глаза, по секрету сообщила Ефросинье и Агаше, что будто мы все трое — и Андрюха, и Ванюра, и я — хороводимся около Галинки. Неспроста это.
Уйти бы отсюда, чтоб не слушать болтовню. Хорошо, что дедушка занят работой. Он вообще в пересуды никогда не встревает.
— Галинка что, — заметила Агаша, высыпая глину из ведер в деревянный ящик. — Ей шестнадцать годов, а она и на деревенскую девку не похожа.
Дальше шел разговор, что не хватает у нее и того и другого. Раньше девки были сбитые, тугие, а эта — как соломинка.
— Ой, подруж, подруж, — перебивала Агашу круглоликая почтальонка. — А шея-то у нее — вичкой перешибешь!
— Да бросьте, бабы, война ведь, — пробовала усовестить женщин Ефросинья, но ничего не получилось: не часто ведь так на помочь сходиться удается. Надо наговориться всласть.
Я же думал о том, чтоб дедушка скорее доделал опечек. А то вспомнят они еще, как надевал я на вечерку папин костюм. Агаша-то, конечно, об этом знала.
Наконец низ опечка был готов, и началась работа. То ли из-за того, что я был на помочи один из парней, то ли оттого, что женщины наперебой нахваливали меня, я впробеги таскал ведра с глиной.
— Ой, молодец, Паша! — подхваливали они.
— Что ты, жданой, надорвешься, — жалела меня Ефросинья.
— Ничего, — подзадоривала Вера, — уж полмужика есть. Пусть руки развивает, будет чем девок обнимать.
Всегда она что-нибудь ввернет. Ну и Вера эта!
— Ну, басловясь, — сказала Ефросинья и серьезно перекрестилась не то на черную икону, не то на плакат «Родина-мать зовет». Она и в бога-то не верила. Просто знала, что так водилось раньше.
Смачно ударили чекмари по мокрой глине. Они быстро заставили замолчать Веру. Полнотелая почтальонка вся раскраснелась, сбросила кофту, оставшись в рубахе. Бретельки врезались в белые плечи. Она то и дело бегала к медному жбану, пила воду.
— Чо, с воды ты ядрена така, Вер? — спрашивала с тайным ядом Агаша.
— Ревматизма сердца, — беспечно отвечала та.
— Ревматизму нажила. Мне бы немного ее, я бы тоже поядреньше стала, — болтала Агаша.
Сочные удары чекмарей слышны были на другом конце деревни. Услышала их тетка Соломонида, пришла одетая в чистый домотканый пестряк и лапти.
— Бог на помощь, бог на помощь, — пропела она. — Больно я любила, бабы, ране печи-то бить. Артельная работа всегда веселая. Поди, и я на что сгожусь, Опросиньюшка?
— С робенками поводись, тетка Соломонида.
— Чо?
— С робенками, говорю, посиди. Сказку какую им расскажи.
За окном уже заливался один из