Читать интересную книгу Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

Они подошли к указанному судну и встали в конце очереди. Александра посмотрела на стоящих впереди. Их было немного, человек пятнадцать, двадцать от силы, и продвигались они быстро. Она нагнулась к сыну:

– Боренька, уже сейчас-сейчас, потерпи чуток, ты ведь у нас уже большой мальчик, правда?

Бориска хотел писать. Слово «беда» он подхватил у соседки по квартире, интеллигентной и образованной Анны Вячеславовны, до пенсии работавшей в библиотеке Пушкинского дома и которую во дворе за глаза называли «наша смолянка». Валя долгое время не могла понять почему, ведь старушка была совсем не смуглая и не черноволосая, а, наоборот, голубоглазая и светло-русая. Поломав голову, девочка спросила мать, и та сначала очень смеялась, а потом объяснила, что смолянками раньше, при царе, называли выпускниц Смольного института. Когда маленький Борька, начавший уверенно передвигаться по квартире, просился на горшок в присутствии Анны Вячеславовны, та качала головой и говорила: «Беда, беда, ой, беда-то какая, прямо беда», – и с этими словами вела крошку к туалету. Когда именно это слово укоренилось в лексиконе мальчика, никто не заметил, но все знали, что если он горестно взывает «Беда, беда!», то это означает, что ему нужно по-малому.

Военные у трапа посмотрели их бумаги, и они, наконец, оказались на борту, пройдя по широкой, крепко сколоченной из толстых досок и ограниченной с боков натянутыми веревками сходне. Здесь распоряжался мужчина лет пятидесяти, седоусый, одетый в черные широкие брюки и такой же китель с якорями и красивую, тоже черную, пилотку с кантом по верху. Он споро и сноровисто управлялся с прибывающими, распределяя людей по обе стороны судна и оставляя свободным широкий проход в центре.

Александру моряк направил на нос баржи, где стояли несколько рядов длинных деревянных скамеек, уже наполовину занятых женщинами с детьми. Бориска, не сводя глаз с начищенной до зеркального состояния латунной пряжки на ремне седоусого, завел жалобно и протяжно:

– Беда, ой беда…

Тот удивленно уставился на малыша, потом сдвинул кучкастые брови и сказал строго:

– Не понял! У нас на корабле никаких бед быть не может! Уставом не положено, то есть не предусмотрено.

Александра улыбнулась краешком рта и объяснила, в чем дело.

– А-а! – обрадовался мужчина и потрепал Борьку по голове: – Смотри какой! Моряком будет! – Он кликнул молоденького матросика: – Лепихин! Отведешь юнгу в гальюн, потом сдашь вот дамочке…

Он хотел сказать еще что-то, но углядел у сходен какой-то непорядок, завел полусогнутую правую руку за спину, кивнул Александре, на секунду уронив подбородок на грудь, снова вскинул голову и заспешил по проходу, громко отдавая распоряжения.

Валентина вслед за матерью прошла на нос баржи, и они расположились там на скамье рядом с молодой женщиной, укачивающей на руках грудничка. На стоящем перед ней большом фибровом чемодане сидела до удивления похожая на нее девочка, чуть меньше Вали, с такими же, как у матери, тонкими точеными чертами лица, смугловатой кожей и густыми, цвета воронова крыла, вьющимися волосами, перехваченными красной лентой. Женщина чуть подвинулась, из вежливости, места на скамье было достаточно.

– Меня зовут Майя, – представилась она, – это Сонечка, а вот это Артурчик, ему уже целых четыре месяца.

Ребенок загукал во сне и пустил пузырь. Она достала из-за выреза платья белоснежный платочек и отерла младенцу рот.

– Вы не скажете, – Майя повернулась к Александре, – как нас повезут? Я ведь ничего не знаю. Мой муж, он главный инженер, вчера, то есть уже сегодня, поздно ночью прислал эвакуационные документы на меня, и Сонечку, и Артура и короткую записку, что мы должны ехать, и все… Утром прислал машину, нас сюда привезли… Я его больше недели не видела…

Ее огромные темные глаза наполнились слезами. В этот момент молодой матросик привел Борьку. Мальчик, видимо услышав вопрос Майи, приосанился и заявил:

– Водой пойдем, а потом по железке. Скоро отваливать будем.

– Гос-споди, ты где слов-то таких набрался? – искренне удивилась Александра.

Мальчишка смутился, опустил взгляд и выпятил нижнюю губу:

– Дядя Лепихин сказал, когда мы с ним писали…

Майя и Александра засмеялись так громко, что сидящие вокруг недоуменно посмотрели в их сторону, не понимая, что могло так рассмешить этих двух молодых женщин, а одна старушка, вся в черном, бросив на них осуждающий взгляд, пробормотала что-то про веселье, которое не ко времени и не к месту, и, поджав сморщенные губы, повернулась спиной. Ее соседка, явно разделявшая мнение сидящей рядом, наклонила к ней голову и, поглядывая через плечо на двух молодых матерей, зашептала что-то, явно осуждающее, не ведая о том, что одна из этих красивых женщин смеется последний раз в жизни, а второй предстоит пережить испытания, которые не удалось осилить многим мужчинам, не зная, что самим им, как и большинству находящихся на этих баржах, жить остается уже совсем недолго…

Валя никогда не думала, что Нева такая длинная. Финский залив она видела почти каждый день, а Ладожское озеро, как ей казалось, должно было начинаться сразу за городом. На карте, которая висела у них дома на стене, все так и выглядело, и Нева была очень короткая. На самом деле река оказалась большой. Баржи давно миновали пределы города и шли мимо подступающих к воде деревянных домов. Все успели перезнакомиться между собой и даже как-то обжиться.

Баржи были самоходные, мотор располагался где-то под кормой, и его было почти не слышно, по крайней мере, на носу. Валя и Соня походили по судну и вернулись, потому что сидеть впереди и смотреть по сторонам на проплывающие мимо берега было интереснее, чем бродить среди сидящих и лежащих прямо на палубе людей.

Все три огромных посудины были забиты, что называется, под завязку. Они шли строго друг за другом, выдерживая интервал порядка полутора сотен метров. Везли почти одних женщин и детей. На Валиной барже, если не считать матросов и пожилого седоусого капитана, было всего двое мужчин, один из которых, наверное, был слепой, потому что в черных очках и с палочкой, а другой – священник, не старый, со светлой бородкой и такими же расчесанными на прямой пробор волосами, в длинной черной рясе и с серебристым крестом на цепочке. Девочки заметили его, когда гуляли по судну. Валя священников вблизи раньше никогда не видела, Соня, наверное, тоже, поэтому они, остановившись неподалеку и, как им казалось, незаметно, стали его рассматривать. Мужчина стоял у борта в одиночестве, спиной к девочкам и смотрел на реку и берег. Наверное, он все же почувствовал их внимание, потому что, повернувшись, улыбнулся им. Девочки же застыдились непонятно чего и убежали к себе, на нос…

Самолеты зашли со стороны солнца, которое уже начало клониться к западу, но стояло еще высоко и било в глаза, не давая рассмотреть приближавшиеся машины. Было уже понятно, что самолеты не наши, вражеские.

Вынырнув из слепящего солнечного круга, они пронеслись над головами, прошли вдоль реки далеко вперед, набрали высоту и пошли на разворот. Люди на всех трех судах вскочили на ноги и следили за маленькими, словно игрушечными, самолетами, движущимися по гигантской дуге, критическая точка которой находилась над их головами. Было неестественно тихо, все замерли, затаив дыхание, только пологая невская волна плескалась о низко сидящий борт тяжело нагруженной баржи. Самолетов было шесть. По два на баржу. Они, двигаясь почти беззвучно, завершили маневр и начали заходить для удара. Люди, до этого момента стоявшие словно завороженные, очнулись, задвигались, побежали бесцельно, хватая детей, сталкивались, падали, снова вскакивали, и снова бежали…

Над водой повис крик. Многоголосый, непрекращающийся. Его прорезали звуки пулеметных очередей, и крик страха превратился в смертный вопль ужаса и нестерпимой боли. Самолеты с черными изломанными знаками на крыльях с воем пронеслись на бреющей высоте, оставив на палубе лежащих ничком убитых и кричащих и бьющихся раненых женщин и детей. Александра схватила маленького Борьку и спрятала его лицо, уткнув себе в живот.

– Не смотрите туда, не смотрите, прошу вас, отвернитесь! – говорила она стоявшим рядом Вале и Соне, побелевшие губы не слушались ее.

Майя продолжала сидеть на скамье, судорожно прижимая к груди младенца и остановившимися глазами глядя на убитых и раненых.

Валентина, вопреки просьбе матери, повернулась в направлении взгляда Майи. Доски палубы были пробиты и расщеплены. На раскуроченном дереве лежало множество неподвижных тел, больших и маленьких. Некоторые из них были страшно изувечены, но еще ужаснее было видеть так же жутко искалеченных живых. Всего в нескольких шагах от Вали сидела миловидная девушка лет восемнадцати и умело накладывала сделанный из туго скрученной косынки жгут на культю оторванной чуть выше локтя руки маленького мальчишки. Ребенок лежал на спине, посреди груди у него зияла глубокая рана, кровь уже перестала идти, но девушка разговаривала с ним, продолжая прилаживать перевязку, а обе ноги у девушки были перебиты в коленях и вывернуты неестественно и страшно…