![]()
— Сударь, таков сегодняшний грек
Послышалась барабанная дробь, и стены моей тюрьмы рухнули, словно твердыни Иерихона. Не прошло и двух минут, как я уже стоял у палатки Мэри-Энн. Мать и дочь моментально проснулись. Миссис Саймонс первой заметила меня и воскликнула:
— Ну что, мы уходим?
— Увы, сударыня, не сейчас.
— А что будет сейчас? Капитан дал слово, что сегодня утром...
— Что вы можете сказать о капитане?
— Он галантный, элегантный, очаровательный. Правда, он раб дисциплины, но это его единственный недостаток.
— Он мерзавец и хам, трус и фанфарон, лжец и вор. Вот, кто он такой, сударыня, и я вам это докажу.
— Послушайте, сударь, что плохого вам сделали жандармы?
— Что они мне сделали, сударыня? Извольте подойти к лестнице.
![]()
Миссис Саймонс встала достаточно высоко, чтобы одним взглядом охватить всю картину: марширующих солдат во главе с барабанщиком, водворившихся на свое место бандитов, капитана и Короля, слившихся в прощальном поцелуе. Впечатление от увиденного оказалось слишком сильным. Я недостаточно бережно отнесся к доброй даме и был за это наказан. Она свалилась в обморок прямо на меня и чуть не сломала мне руки. Я отнес ее к роднику, Мэри-Энн стала хлопать над ней в ладоши, а я плеснул в лицо несчастной женщины пригоршню воды. Полагаю, что именно злость заставила ее прийти в себя.
— Подонок! — закричала она.
— Он вас ограбил, не так ли? Он украл ваши часы, ваши деньги?
— Мне не жаль драгоценностей, пусть он ими подавится! Но я готова заплатить десять тысяч франков за возможность забрать назад мои рукопожатия. Я англичанка и не пожимаю руки кому попало!
Сожаление миссис Саймонс вызвало у меня горестный вздох. А она вновь принялась сыпать проклятиями, обрушив на меня всю тяжесть своего гнева.
— Это все из-за вас, — сказала она. — Вы что, не могли меня предупредить? Надо было объяснить мне, что бандиты — праведники в сравнении с этими негодяями!
![]()
— Но, сударыня, я предупреждал вас, что не стоит рассчитывать на жандармов.
— Да, вы мне это говорили, но как-то неубедительно и равнодушно. Как я могла вам поверить? Кто мог догадаться, что этот тип есть не кто иной как тюремщик Ставроса, что он станет караулить нас до возвращения бандитов, раздувать несуществующие опасности, да еще обманом заставит нас восхищаться им и будет изображать ночные атаки, чтобы его считали нашим защитником? Теперь я все поняла. Но разве вы не могли как следует все это объяснить?
— Боже мой! Сударыня, я вам сказал все, что знал, я сделал все, что мог!
— Все-таки вы типичный немец! Будь на вашем месте англичанин, он дал бы себя убить за нас, а за это я отдала бы ему руку своей дочери!
В растительном мире самыми красными цветами считаются маки, но я стал еще краснее, когда услышал восклицание миссис Саймонс. Я так разволновался, что не решался ни поднять глаза, ни ответить ей, ни спросить у этой бесценной дамы, что именно она имела в виду. Мне было непонятно, как эта женщина с ее твердокаменным характером решилась сказать такое при своей дочери и при мне. Через какие врата идея замужества проникла в ее сознание? Неужели миссис Саймонс была способна расплатиться своей дочерью с первым встреченным ею освободителем? На нее это было не похоже. Скорее всего, это было проявлением злобной иронии, адресованной моим тайным мыслям.
Придя в себя, я с законной гордостью констатировал, сколь невинной оказалась моя реакция на ее неожиданное заявление. Я поставил себе в заслугу тот факт, что огонь страсти ни на один градус не увеличил температуру моего сердца. В течение всего дня я каждую секунду думал о Мэри-Энн, пытаясь таким образом разобраться в собственных чувствах. Я строил в своем воображении испанские замки, представляя себе, что именно она является их владелицей. Я строчил романы, в которых она была героиней, а я героем. Я придумывал самые нелепые обстоятельства, самые неправдоподобные истории, наподобие истории княгини Ипсофф и лейтенанта Рейно. Я дошел до того, что представил себе, как юная англичанка сидит справа от меня в почтовой карете, обвивая своей прекрасной ручкой мою длинную шею. Все эти соблазнительные выдумки, способные взволновать душу любого мужчины, настроенного не столь философски, как я, не нарушили безмятежности моего состояния. Я не чувствовал никаких изменений в своем настроении, никаких шараханий от опасений к надежде, кои являются верным признаком влюбленности. Я и раньше никогда не чувствовал никаких перебоев в биении сердца, о которых пишут в романах. А это означало, что я не любил Мэри-Энн. Я был по-прежнему безупречен и мог идти по жизни с высоко поднятой головой. Однако миссис Саймонс, не способная проникнуть в терзающие меня мысли, вполне могла неправильно оценить причину моей готовности к подвигу. А что, если она решила, что я влюблен в ее дочь, или неправильно истолковала мои замешательство и смущение? А если она специально заговорила о браке, чтобы я невольно выдал себя? Вся моя гордость взбунто-
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
валась против такого несправедливого подозрения, и я ответил ей твердым голосом, не решаясь, впрочем, взглянуть ей в лицо:
— Сударыня, я был бы счастлив вызволить вас отсюда, но, клянусь, отнюдь не для того, чтобы жениться на вашей дочери.
— Это почему же? — спросила она раздраженным тоном. — Разве моя дочь не достойна того, чтобы вы на ней женились? Я нахожу вас вполне привлекательным, можете мне поверить. Разве она недостаточно красива или недостаточно богата? Разве чем-то не хороша ее семья или я плохо ее воспитала? Может быть, вы слышали о ней что-то плохое? О женитьбе на мисс Саймонс, друг мой, можно только мечтать, и самого привередливого мужчину этот брак вполне бы устроил.
— Увы, сударыня, — ответил я, — вы неправильно меня поняли. Для меня ваша дочь — само совершенство и, если бы не ее присутствие, которое вселяет в меня неуверенность, я бы объяснил вам, какое страстное восхищение она внушила мне с первого дня нашего знакомства. Именно поэтому у меня не хватает смелости даже подумать о том, что я мог бы возвыситься до ее уровня.
Я надеялся, что мое смирение смягчит эту огнедышащую мать. Но ее гнев не остудился даже на полградуса.
— Что вы такое говорите? — вскипела она. — Почему это вы не достойны моей дочери? Отвечайте немедленно!
— Но, сударыня, у меня нет ни состояния, ни положения в обществе.
— Хорошенькое дело! У него нет положения! У вас оно будет, сударь, если вы женитесь на моей дочери! Быть моим зятем само по себе является положением. Или вы не согласны? У него нет состояния! А разве мы просили у вас деньги? Разве у нас недостаточно денег для самих себя, для вас и вообще для кого угодно? И еще: разве человек, вытащивший нас отсюда, тем самым не подарит нам сто тысяч франков? Я согласна, это незначительная сумма, но это кое-что. Если вы не считаете сто тысяч франков мелочью, тогда почему вы недостойны жениться на моей дочери?
— Сударыня, я не...
— Что еще у вас не так? Вы не англичанин?
— Ни в коей мере.
— Значит, вы полагаете, что мы люди настолько недалекие, что способны оценивать человека по месту его рождения? Слушайте, сударь, я знаю, что не каждому дано быть англичанином... по крайне мере в ближайшие несколько лет. Но ведь можно быть честным и умным человеком, даже не родившись в Англии.
— Что касается порядочности, сударыня, то эта добродетель у нас передается от отца к сыну. Что касается ума, то у меня его ровно столько, чтобы быть доктором наук. Но я не строю иллюзий по поводу моих физических данных и...
— Вы хотите сказать, что вы уродливы, не так ли? Нет, сударь, вы не уродливы. У вас интеллигентное лицо. Как ты думаешь, Мэри-Энн, у этого господина интеллигентное лицо?
— Да, мама, — сказала Мэри-Энн. Если она и покраснела, то заметить это могла только ее мать, потому что в тот момент мой взгляд упирался в землю.
