Читать интересную книгу Россия при смерти? Прямые и явные угрозы - Сергей Кара-Мурза

Стабильность власти не может быть обеспечена только средствами принуждения (в том числе с помощью насилия), для неё необходима вера в законность власти. Никколо Макиавелли — политик и мыслитель Возрождения (ХV-ХVI века) — первым из теоретиков государства заявил, что власть держится на силе и согласии (эта концепция получила название «макиавеллиевский кентавр»). Отсюда вытекает, что «Государь» должен непрерывно вести особую работу по завоеванию и удержанию активного благожелательного согласия подданных.

Мельком надо сказать и об иррациональном факторе прочности власти — любви к ней.

Как-то еще в 1999 г. по радио выступал представитель оппозиции и критиковал правительство. Позвонил радиослушатель и задал вопрос: «Почему вы не любите власть?» Вопрос привел и ведущего, и его гостя в замешательство. Ответ был какой-то неуверенный — мол, при чем здесь любовь? Власть — не жена, не подруга, разве здесь уместны такие чувства?

Но вопрос «почему вы не любите власть?» вовсе не лишен смысла, хотя власть и впрямь не жена. Но ведь не только жену можно любить или не любить. Только ли разум влияет на наше отношение к власти? Нет. Выработка этого отношения так важна в нашей жизни, что к этому делу привлекаются все сферы нашей духовной организации — разум, чувства, вера, воображение и т. д. Раньше, например, власть монарха утверждала Церковь, уполномоченная толковать Божественное Откровение, и огромную роль в признании власти монарха играла вера, а аргументы, идущие от разума, даже признавались неуместными.

На деле вопрос важный, но о нем не говорят. Действительно, как люди определяют свое отношение к власти? Оно складывается по наитию, по тайной склонности души? Есть ли общедоступный метод для того, чтобы выработать человеку разумную позицию в отношении вполне конкретной власти или, более узко, правительства? Как ни странно, в знаниях по этому вопросу у большинства оказалась прореха, как-то об этом никогда не думали, каждый пользовался своим методом. Одни голосуют сердцем, другие чувствуют спинным мозгом, третьих очаровывает умение играть на ложках и ущипнуть секретаршу немецкого канцлера.

Между тем отношение граждан к власти — один из наиболее разработанных разделов социологии, а пропаганда в поддержку власти — одна из политических технологий, на которую расходуются колоссальные средства. На этот процесс, происходящий в уме и сердце человека, власть стремится активно повлиять, привлекая все наличные силы — всех тех, чье слово или жест могут повлиять на человека. На одних Окуджава подействует, на других Алла Пугачева, третьи млеют при виде академиков. Очень многие люди поддаются этому воздействию и просто начинают «любить» власть.

Иррациональные доводы, недоступные логике и расчету, играют в укреплении или в подрыве власти огромную роль, и с этим надо считаться. Да и трудно различить разум и чувства. Ясно, что Алла Пугачева (шире — искусство), агитируя за президента, вовсе не к разуму обращалась, а к художественному чувству. На тех, кому ее песни и манеры не нравились, ее агитация не действовала. Конечно, разумный человек не должен бы попадать в таких вопросах под влияние даже такой очаровательной певицы, но ведь потерять голову от невразумительных речей Сахарова ничуть не более достойно.

В общем, для любви к власти у населения есть рациональные, хотя и неосознанные, основания. Власть — условие самого существования людей в обществе, как бы ни были прекрасны утопии анархистов. Особенно сильна эта любовь в тех народах, которые переживали длительные периоды смут и безвластия. Они начинали любить ту политическую силу, которая была способна восстановить государственную власть и порядок.

Еще родители ныне живущих стариков пережили русскую революцию и многое рассказали детям, а многие воспоминания остались в текстах. Тогда в России погибло очень много людей (с вескими доводами говорят о 12 миллионах человек). Подавляющее большинство (более 9/10) погибли не от «красной» или «белой» пули, а от от тифа, от хаоса, от слома жизнеустройства. Прежде всего, от слома государства и хозяйства. Развал государства как силы, охраняющей право и порядок, выпустил на волю демона «молекулярной войны» — взаимоистребления банд, групп, соседских дворов без всякой связи с каким-то политическим проектом.

Когда читаешь документы того времени, дневники и наблюдения, то получается, что масса обывателей перешла на сторону красных потому, что они сумели остановить, обуздать революцию и реставрировать государство. Это настолько не вяжется с официальной историей, что вывод кажется невероятным. «Государственный» инстинкт, которым не обладали либералы, проявился у Советов сразу. В первые же дни Февральской революции была ликвидирована полиция, из тюрьмы выпущены уголовники, и город жил под страхом массовых грабежей. Временное правительство создало милицию из студентов-добровольцев, а Совет — милицию из рабочих, фабрики и заводы обязаны были отрядить каждого десятого рабочего. Было очевидно, что основную работу по наведению порядка выполнила рабочая милиция.

Для населения очень важным был тот факт, что большевики смогли установить в Красной Армии более строгую дисциплину, чем в Белой. В Красной Армии была гибкая и разнообразная система воспитания солдат и действовал принцип круговой поруки (общей ответственности подразделения за проступки красноармейца, особенно в отношении населения). Белая армия не имела для этого ни сил, ни идей, ни морального авторитета — дисциплинарные механизмы старой армии перестали действовать [15]. М.М. Пришвин, мечтавший о приходе белых, 4 июня 1920 г. записал в дневнике: «Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчинствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных».

М.М. Пришвин был противником большевиков, но хотя бы либералом. А вот свидетельство человека правых взглядов (близкого к октябристам) — А.В. Бабина (1866–1930), в эмиграции Алексис Бабине). В 1988 г. в Англии вышел его «Дневник русской гражданской войны. Алексис Бабине в Саратове. 1917–1922». Он отстраненно повествует о бытовой стороне гражданской войны, вплоть до подсчета орудийных выстрелов и пулеметных очередей. Из его дневников становятся ясны масштабы «стихийного» насилия в обстановке хаоса, агонии старой государственности. Рецензенты этой книги отмечают: «Разумеется, автор не смог скрыть своих политических симпатий. Они не на стороне большевиков… Но, странное дело, Бабин отмечает и оказываемую им поддержку со стороны «добропорядочных» граждан Саратова накануне перехода власти к Советам и неожиданные симпатии к новым правителям со стороны «ультраконсервативной» университетской профессуры».

Об этом же говорил и Пришвин: большевики сразу проявили себя как сила, занятая строительством власти, и это давало надежду на возрождение жизни. У множества «ультраконсервативных» буржуа и профессоров инстинкт жизни пересиливал их классовую ненависть. Н.А. Бердяев писал: «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться» [16]. Даже крестьяне, которые испытывали тяготы продразверстки, поддерживали красных.[24]

Угроза новой смуты, созданная внутрипартийным расколом в конце 20-х годов, заставила массы поддержать (и «полюбить») Сталина, который эту угрозу устранил жестокими средствами.

Наши антисоветские либералы ненавидели типичного русского человека, «в глубине души которого пульсирует ментальность раба» (эта чеканная фраза одного академика обошла западную прессу). Ненавидели, потому что казалась непонятной и страшной любовь к власти. Именно любовь — при одновременной неприязни, страхе или даже презрении. Чувство это казалось неподвластным логике и расчету, но в глубине своей было разумным.

Конечно, при наличии такого чувства трудно ожидать возникновения гражданского общества, для которого власть — всего лишь «ночной сторож». Кто же любит сторожа! Его можно ценить, быть с ним вежливым, но в отношениях со сторожем или даже с «менеджером на контракте» любовь неуместна, ее там некуда всунуть. Возмущало наших демократов и то, что у нас любовь к одному царю, генсеку или президенту легко переносилась на следующего — даже если этот следующий свергал предыдущего. Давились на Ходынке от любви к царю, носили на руках Керенского, строили мавзолей Ленину… И ничуть не изменились в эпоху компьютеров и Интернета — аплодировали Горбачеву, восторгались Ельциным, симпатичным считают Путина. Любят, и все тут.

Но самое противное для либерального сознания то, что музыку этой любви невозможно алгеброй поверить — эта любовь у нас иссякает непредвиденно, моментально и необратимо. Политологи, прогнозы, рейтинги — все летит кувырком. Приемлемой теории, которая объяснила бы этот тип взаимоотношений общества и власти, нет. Ну, назвали это мудреным словом «харизма», люди из вежливости покивали. Но название, даже мудреное, не заменяет объяснения. Еще можно понять, как харизма исчезает — достаточно внимательно вглядеться в глаза Горбачева или почитать пару его текстов (правда, таких читателей теперь немного). Но как эта самая любовь могла в 1985 г. появиться — вот тайна. Те же глаза, те же тексты.