Читать интересную книгу Город смерти - Виктор Глумов

Ходок отошел в сторону — прохрюкаться.

Рудольф потер сухенькие ладони, забегал вокруг Сандры. Волосы потрогал. По заднице шлепнул.

— Сифозная?

— Дался вам всем тот сифак… Чистая. Сам бы трахал, но ведь ду-ура! Надоела, сил нет.

— А что хочешь за нее?

Леон изобразил глубокую задумчивость. Ясно было, что сейчас Рудольф начнет торговаться, какую цену ни назови, по морде видно. А ломанешь цену — вообще откажется. Он за птицей пришел, не за девкой.

— Ну… Двадцать эс-граммов.

— А че так мало? — насторожился Рудольф. — Небось сифозная? Или брюхатая? Или лучевая, а?

— Сказал: чистая. Надоела. Не обратно же ее тащить…

Жадность боролась с осторожностью. Рудольф еще раз осмотрел Сандру.

— Нет у меня серебра… Едой возьмешь?

В животе у Вадима заурчало. Ходок облизнулся.

— Что, ни грамма?

— Грамм пять наскребу…

— Пять эс-грамм и пойдем, посмотрим, что у тебя за еда есть, — припечатал Леон.

Рудольф расплылся в довольной улыбке.

* * *

— Земельники… — Леон взял кружку с пивом обеими руками и надолго присосался. — Тупые твари… А жадные!

Ходок энергично закивал, не отвлекаясь. Он жрал пирог с «дичью». Вадим тоже налегал на еду, особо не обращая внимания на разглагольствования Леона. Пусть себе пар выпустит. Надул их дядя. За красивую девку — пять граммов, это же как за десяток яиц! Правда, у него забрали три крепких мешка, набили всякой снедью. Голод пересилил брезгливость, Вадим готов был хоть вяленую крысу заточить, но Рудик метнулся кабанчиком, выменял быстро солонины, сухарей, сушеных фруктов, от себя меду банку дал и головку сыра, махорки сверток. Леон с покупателем разговорился: из какой деревни, чем занимается, что за хозяйство… Мол, неохота девку в неизвестные руки отдавать.

Еду забрали и отправились в кабак. Праздновать сделку.

А Сандру Рудик увел.

Леон отставил кружку и принялся за кролика. Дорого в кабаке… Но зато кормят вкусно, пиво свежее, люди приличные. По сравнению с «Тоской зеленой» — ресторан! Девки аппетитные, пахнет хлебом, пол посыпан опилками, мебель — из досок. И навес есть, чтобы гости дымом и чадом не дышали, а кушали летом на свежем воздухе.

Там и расположились.

От еды и питья клонило в сон.

— Ну, за сделку! — Ходок поднял кружку.

— Иди ты, — отозвался Леон, — если бы я так дела вел, давно бы с голоду подох.

Вадим откинулся на спинку лавки и прибалдел. Солнце припекает. Хорошо. Сейчас они свернут в ближайшую рощу и отдохнут. Никуда не бежать, ни от кого не прятаться, зверье давно разбежалось, спугнутое шумом ярмарки…

Лес остался позади и темнел синеватой полосой за колосящимися полями. Поля чередовались с перелесками, виднелись деревни, обнесенные частоколом, и проселочные дороги, ведущие к торжищу. Другой мир, патриархальный, сытый, простой. Вадим не разделял ненависти к земельникам, напротив, проникся к ним уважением: строят свое счастье, торгуют, развиваются, отгоняют голодных мутов и небось москвичей. Лунари их не трогают — себе дороже выйдет.

— Эй, Дизайнер! Уснул? Вставай, пора нам.

Вадим встрепенулся, цапнул с тарелки последний кусок лепешки. Пора, значит, пора.

* * *

У стен — четыре сбитые из досок кровати. Не кровати — лежанки… нары. Вместо матрасов — солома, вместо одеял — засаленная рогожа. Клопов тут, наверное, тьма. Н-да. Непредусмотренные трудности. Под потолком — маленькое окошко, пол — солома. Ковыряю ее ногой: земля. Это хорошо. Легко подкоп рыть. Только что с соседями делать? Чешу в затылке. Так, позади хлева — забор. Это хорошо. Там редко ходят, и если вдруг образуется маленький лаз, никто не заметит.

Рою руками. Блин, ну и утрамбовали! Оглядываюсь в поисках инструмента: о! Деревянная мисочка! Ничего. Прорвемся. Интересно, у ворот один дежурный или двое? Хорошо бы выйти и еще раз осмотреться.

Вытираю пот. Еще немного, и останется работа с той стороны. А это мелочи. Успеть бы, пока соседушки не вернулись! Как погляжу, у рабов тут не принято бегать. В горле пересохло — еще бы, столько слюни пускать! Вот бревно-фундамент. Отлично. Теперь надо разбросать землю равномерным слоем. Та-ак. И еще земельки, и еще… и разровнять.

Ложусь на пузо, ковыряю мокрую землю. Маленький обвал — и видно небо, но еще тесновато, не пролезть. Поднимаю солому, намазываю грязь на пол. Пот льет ручьем. Стоп! Кто-то сюда идет? Лихорадочно расстилаю солому. Черт! Блин… руки все черные. Брюки в земле, отряхиваюсь, вытираю руки о рогожу. Все равно грязные. Чваканье грязи стихает. Гремит щеколда.

Падаю на колени, откидываю солому и начинаю запихивать в рот землю. Мерзость, тьфу. А надо! Терпи, Сандра, а то с голоду подохнешь.

Дверь отворяется, и появляется Рудольф. Ну и имя у этого сморчка — Рудольф. Рудольф Оттович Пупкин, делец села Малые Пиздецы!

— Шаша кушать, — шепелявлю и корчу дебильную рожу.

Кровь колотится в висках, сердце норовит выпрыгнуть.

— Вот дурища! — разводит руками. — А ну плюнь!

С превеликим удовольствием! Выполняю приказ, утираюсь рукой.

— Иди, иди сюда, с народом тебя познакомлю.

Вот только этого не надо! Сальные взгляды, наглые руки. Сутулясь, волочусь к выходу. Берет за руку, ведет. С дебильным видом осматриваюсь: да, мой подкоп отсюда не заметен. Спать они ложатся рано, это хорошо. Дождусь темноты, когда меня в сон начнет клонить, и приступлю.

Ну и срань! Дерьмо везде, но я дебилка, мне должно быть по фиг. И не забыть рукой по-дурацки подергать. Вот так, вот так… И башкой тряхнуть. Опять дети увязались. Те, что совсем мелкие, — в грязных рубахах, без трусов, старшие — в штанах, но без рубах. Свиньи, и те чище. Все нормальные. Интересно, куда они мутов девают? Топят?

А вот и деревенские. Целая толпа. Навскидку человек сто. Бабы справа, мужики — слева. Вернулись уже с работы. Солнце низко, значит, начало десятого. Жаль, не успела с подкопом! Закрываюсь руками. Трясу головой, начинаю пятиться. Событие у них. Рабыню новую привели. А бабы-то, бабы зверем смотрят, с завистью. Понимают, что если не сегодня, то завтра их вонючие ушлепки побегут ко мне трахаться. А я заразная. У-у-у, какая я заразная. Почесаться, что ли? Оскалившись, чешу между ног. Бабы кривятся, отворачиваются.

— Познакомьтесь, это Саша, — гордо говорит Рудольф.

— Это Шаша, — повторяю.

— На фиг нам еще рот? — зычным голосом возмущается здоровенная рябая бабина в бандане. — Трахать некого, что ли?

— Шаша мошет, — киваю, — мошет.

— Она отлично выполняет простую работу, силы у нее много, и здоровая. Где у нас рук не хватает?

— На сенокосе, — говорит та же бабина.

— Туда и пойдет. Покажешь ей, что делать. А если слушаться не будет, кулак ей под нос — и сразу шелковая.

— Делать мне больше нечего, — отмахивается баба. — Учи ее, какую траву косить, какую — нет. Еще башку кому-нибудь отрежет. Не, не буду.

— Пусть стойла чистит, — кричит светловолосый парнишка, у которого только начали пробиваться усы.

— Ага, Рудик, научи ее!

Раздается дружный хохот.

— И кормить ее сам будешь. — Это кто-то из баб.

Бедные. Смотреть на них страшно: заезженные клячи. Беззубые, редковолосые, с отвислой грудью. И я — здрасьте. Странно, что верят в мою невменяемость.

— Потешил, Рудик, потешил, — хлопает моего хозяина по спине рослый мужик с тараканьими усищами.

Какие они все лохматые! Вши, наверное, заедают. Один Голый, тот, что нас встречал, совершенно лыс. Наверное, и на яйцах волосы не растут. Облизывается, гнида болотная. Хочется ему. Понимаю, как не хотеться, когда вокруг одни образины. А тут ухоженная деваха, только из-под барона.

Сельсовет окончился. Приобретение Рудика никто не оценил. Бедный дурачок, завтра тебя на вилы подымут, даже неудобно.

Хозяин глядит волком. Толкает в плечо и орет:

— Иди, образина!

Вою, закрывая лицо руками. Возле хлева хозяина поджидает Голый, берет его под руку, отводит в сторону и шепчет на ухо, на меня кивая. Для устрашения пускаю слюну. Пить хочется, и слюна получается вязкая и неубедительная. Вот козел, и рожа моя перекошенная его не отпугивает. Действительно, что ему рожа? Лишь бы не сейчас! Придется его удавить… и на вилы подымут меня.

Вздыхаю с облегчением: не сейчас. Хозяин кладет что-то в карман. Сутенер, блин! Голый удаляется, на прощанье ощупав меня взглядом. Да, староста же запретил меня трахать.

Рудик заталкивает меня в «комнату для прислуги», запирает. Глаза постепенно привыкают, и из полумрака выделяются три силуэта. Один скорчился на «кровати», два сидят. Спустя минуту я уже различала детали. Лежала, укрывшись рогожей по глаза, девочка. Сидела, поджав ногу, худющая женщина неопределенного возраста. Напротив в такой же позе застыл мальчишка-подросток. Все они худые, грязные и вонючие. Смотрят. Главное, не забывать, что я — дурочка. Прикладываю руку к груди: