Читать интересную книгу Белая шляпа Бляйшица - Андрей Битов

Инсульт — это открытая рана памяти. На её дне — чужой человек, люто, медленно, сладострастно ломавший твою жизнь, вдруг признает тебя живым существом — и, заступаясь за тебя перед родной мамой, — враз доламывает наконец этим жестом неумышленного великодушия твой хребет.

Думаю, по законам степного азиатского размаха (дело происходило в Поволжье), всех чад и домочадцев следовало бы — в скорби их безграничной — закопать с Великим Правителем в одной яме. Ан нет: даже вдова, как ни странно, не захотела быть закопанной со скоропостижно склеившим коньки Хаммурапи. Более того: она, мотивируя это именно любовью, не пожелала пойти на похороны супруга. Тезис небесспорный, но не оспариваемый. Не оспариваема была и другая её воля: она не хотела более оставаться в городе К. Ну а податься — куда?

И вот тут — наконец! — сквозь дым шалманов, смрад винно-водочных туманов, фиолетово-сизую шелупонь бараков и подворотен, принимаются медленно проступать — горделивые, стройные — ионические, дорические и коринфские — колонны города Л.

Дело в том, что младшая сестра овдовевшей была замужем за человеком с провокационной фамилией Штейнман. Жили они в Ленинграде. Штейнман в своё время погостевал в городе К. (с целью разделить взращенную на октябрятских книжках ностальгию жены), и, на её пассаж — «Что ты так удивляешься тут всему? Люди ещё и не в таких условиях живут! Вон, за Полярным кругом живут! Минус пятьдесят, ветра и заносы!», — сухо ответил: «А люди и не должны жить там, где минус пятьдесят, ветра и занос», — и супруги, полуповздорив, вернулись в С. Пальмиру. Этот Штейнман, разумеется, был постоянным объектом как здорового, так и, главным образом, нездорового народного юмора в семействе Истислава Истиславовича. Главным пунктом юмора-сатиры, был, конечно, пятый («число риска» — как трактует его в чистых своих терминах далёкая от соборного свинства нумерология). Правда, именно этот пункт («кто не рискует, тот не пьет шампанское») в итоге и превратился в относительное благополучие для полуголодной, чудом прибившейся к берегам Невы волжской оборванки, а всё-таки — плохо скрываемая зависть её старшей сестры в одном флаконе с хорошо скрываемым ощущением элементарной житейской недееспособности сурового Хаммурапи — и порождали, как водится в таких случаях, чувство их же «морального превосходства». Больно много, к примеру сказать, этот Штейнман о здоровье своем заботился! Подумаешь, тоже — птица! И это — когда мы все горим без оглядки!!! Причем всё равно, во имя чего — космоса, Бахуса или дурости непроглядной. «Горение, горение, горение сердец!» (Так и разит горелым человечьим мясом, инда не вздохнуть.) Наше огнепоклонство, превращающее жизнь человеко-единицы, по сути, в прижизненную кремацию — и есть высшее проявление здоровья! Равняйся на нас, золотушный товарищ Штейнман! А заземлённый Штейнман, чёрт его знает почему, мало того, что не заливал себе в глотку ни красителей, ни растворителей, ни огнетушителей, а коньяки потреблял элегантно и к месту, но и (вот тут он давал много очков вперёд волгарю на гипсовых ногах, Хаммурапи) сроду не ел, скажем, протухшую кильку, заплесневелую колбасу — или творог, срок годности которого закончился ещё в прошлом квартале (в царской семье Хаммурапи это рассеянное небрежение к бренной пище само собой считалось проявлением опять же, высокоду… ох, грехи наши тяжкие!); Штейнман серьёзно занимался спортом, рассуждал про какую-то «экологию» (всё-то у штейнманов не по-людски), — и, может быть, по всему по тому, вместе со всей вавилонской державой глядючи на похороны первого лётчика-космонавта, уцелел — то бишь не хватил кондрашки, не дал дубаря — даже более того: находясь в бодром здравии, ясном уме и твердой памяти (и, кстати, ни словом не возразив) пригрел в своём доме сестру жены, заботясь о ней так же привычно, как о собственной жене, о детях, о внуках (которые переселились затем в Канаду, что вполне предсказуемо, и дай Бог им здоровья).

А досказать уж совсем мало осталось. Прямой наследник Хаммурапи, Хеопсенков, остался единственным — ещё не унесённым Сивушным Ветром — чадом вдовы. Всех остальных Сивушный Ветер унёс гораздо дальше, чем местный вытрезвитель: там, в занебесье, на прозрачных лугах, среди эфирно-фестончатых асфоделий, они, наверно, и посейчас предаются мечтаниям исключительно о чекушке. (Чекушка… Мне этот термин не нравится: гибрид совхозной чушки со свинообразной супругой чекиста. Лучше так: мечтаниям о Подруге Белоголовой.) И вот вдова Хаммурапи потребовала быстрейшей передислокации единственного чада поближе к себе, в город Л.

Начались поиски обмена.

Долго ли, коротко ли, обмен нашёлся. Дело в том, что в гнусном микрорайоне — как раз недалеко от блочно-щелястого хеопсенковского жилья — ютилась другая безутешная мать и вдова, чей единственный сынок, Федя, по нестранному совпадению, с завидной целеустремленностью разрушал свою печень и поджелудочную железу в городе Л. И она тоже потребовала скорейшего возвращения блудного чада — к себе, в город К. Таким образом матери-вдовы, в эквиваленте один к одному, успешно обменялись алкоголиками — всё равно как верховные чины разведки обмениваются провалившими свои миссии резидентами.

И, следовательно, блудный Федя, обсохнув от вод высокомерной Невы, где он чуть было не утоп с бодуна, опустил наконец свои ладони в Великую Русскую реку, а высокородный наследник Хаммурапи, Хеопсенков, припал воспалённой губой к своему «чаёчку» уже на берегу державной Невы. То есть: Федя въехал в трёхкомнатную захолустную коробку Хеопсенкова, а Хеопсенков, с моей мамашей и мной на привязи, — в ленинградскую комнатёшку Феди. Комнатёшка та была в коммуналке, зато сама коммуналка — в доме с кариатидами, а дом с кариатидами — в городе Л.! Иными словами: в спасительной близости к вменяемым скандинавам.

И я снова стала питерской девочкой.

Волшебное превращение.

Короче, up and down[4].

Точнее — down and up.

Но и тот, питерский «up», оказался только трамплином.

Живу в Иерусалиме.

Важное уточнение: конечно, теоретически, в Иерусалим можно было бы попасть и из города К. Но это было бы, пожалуй, сугубо технической (формальной) транспортировкой тела. И, честно говоря, вряд ли бы такая транспортировка состоялась. Потому что бренное тело изначально тяготеет к разложению, а в городах типа К. для этого созданы исключительно благоприятные условия. Прибавим сюда и замечательные катализаторы, гуманно ускоряющие мотанье пожизненного срока в населённых пунктах типа К., из которых, за вычетом всего двух городов империи, Л. и М., и посейчас состоит энигматическое русско-египетское пространство.

Поэтому если тело, с целью транспортировки в цивилизованные пределы, и выдернуть из повального свинства, затхлости, жижи и слизи, даже если слизь эту и жижу с него соскрести, то под кожей… то есть в душе… ну, это понятно. Тут необходим не только санпропускник, но строжайший карантинный пункт.

Вот именно в таких функциях и выступил для меня город Л. (Хотя это, конечно, немалое ёрничество — говорить о его «функциях». Люблю его безоглядно, безнадёжно и, видимо, безвозвратно.)

…Живу в Иерусалиме.

Пишу и говорю на иврите, прилично владею французским, английским, шведским.

Мой нынешний муж, выходец из Англии, — крупный учёный в области молекулярной химии.

Сын с женой испанкой живёт в Стокгольме. У них своя переводческая фирма. Трое детей. Мой старший внук — лингвист, учится в Оксфорде.

Дочь — известная оперная певица, живет в Париже. Её муж, бельгиец, — дирижёр симфонического оркестра, в молодости увлекался джазом.

Спасибо Гагарину.

2003

Maassluis West

Nederland

Наталья Ривкина

Давид

«Не будь таким упрямым», — шепчет ветер. Стрекозы, осмелев, садятся ему на лицо. Песок и камни. Солнце, склоняясь к горам, жадно пьет из реки. Уже к началу лета остается только пересохшее русло. Даже не верится, что где-то за этой пустыней лежит море. «Не будь таким упрямым», — шутит ветер. Город теперь не виден за горами. Виноградники, узкие улочки, женщины болтают о том о сем. И вода. Прозрачная ледяная вода. Воспоминание сгущается островком прохлады. И вдруг шумно срывается. И улетает, оставляя лишь запах солнца и бабушкиной пудры, безвозвратно просыпаной на ковер, пока взрослые о чем-то громко спорят во дворе. Кто сказал, что до моря не дойти.

Время неотвратимо близится к обеду. Давид Бернштейн, человек в высшей степени почтенный, выходит из гаража. Два часа пополудни. Лужи искрятся на солнце. Давид в пижамных полосатых штанах и стоптанных домашних туфлях. Он бережно несет банку вишневого компота. Воскресенье. Из кухни оглушительно пахнет пирожками и сладко-кислым мясом.

Жена Давида, Мусенька Бернштейн, терпеливо ждет во дворе. На Мусеньке рыжая шуба, в которой несколько поколений женщин семейства Бернштейн ходят кормить курочек. Зима. Рядом с Мусенькой замер Гришка, Давидов племянник. Гришка держит в каждой руке по свежему яйцу и задумчиво жует соленый огурец. Давид Бернштейн осторожно несет банку вишневого компота. Время, хвала Богу, неотвратимо приближается к обеду.