Читать интересную книгу Дневник моего отца - Урс Видмер

Отец и Клара пошли к Мирте и Арнульфу, потому что их пригласили на домашний концерт. На открытке из бумаги ручной выделки были вытеснены буквы, казавшиеся написанными от руки: «Просим ответить». Как отец и Клара попали в число избранных, осталось тайной Мирты. Когда отец ее об этом спросил, она улыбнулась и сказала, что у него очень красивая жена.

Остальными гостями были промышленники, как Арнульф, или их жены, или соседи. Среди них присутствовала дама, в замужестве мадам де Монмолен. Эдмон де Монмолен, ее муж, импортировал сигары и сейчас находился в деловой поездке в Гаване, а может, и в Стамбуле.

Гвоздем вечера был пианист. Несколько гостей, в том числе и мадам де Монмолен, с которыми отец и Клара выпили по бокалу белого вина для настроения, предполагали как нечто само собой разумеющееся, что музыкант — любовник хозяйки дома. Вскоре она хлопнула в ладоши, одарила всех ослепительной улыбкой и сделала приглашающий жест в сторону гостиной. Все расселись на ампирных стульях и табуретах с розовыми подушечками, стоявших полукругом вокруг рояля. (Мадам де Монмолен, хотя ее и нельзя было назвать пожилой дамой, пригласили сесть в кресло с позолоченными ножками.)

Пианист, одетый во фрак, вошел через садовую дверь и поклонился так низко, что волосы, словно занавеси, скрыли его лицо. Играл он вариации Бетховена на тему Диабелли (лучше всего ему удалась тема Диабелли), и уже после первых тактов лицо его покрылось потом. Мирта не сводила глаз с его пальцев, порхающих над клавишами, а сияющий Арнульф глядел на свою жену, которой всегда удавалось залучить таких выдающихся артистов. (До этого — тогда отца и Клару еще не приглашали — у них выступал тенор, раньше певший у самого Ансерме[52], а до него был еще один пианист, пионер аутентичной музыки, для которого Арнульф специально брал напрокат молоточковый рояль времен Гайдна.)

Пианист поклонился под жидкие аплодисменты и тут же сыграл на бис Рахманинова, а может, и Чайковского, во всяком случае, пьеса, потребовавшая от него всей силы его поразительных пальцев, звучала как-то по-русски. В это время хозяйка дома пустила по залу блюдо — раньше она никогда не делала ничего подобного, — на которое первой положила двадцатифранковую банкноту, и это до такой степени возмутило ее гостей, людей, безусловно, богатых, что они, положив деньги, ушли, почти не прощаясь. Мадам де Монмолен так даже не посмотрела на Мирту, а протянула руку только Арнульфу, который от неожиданности неловко поцеловал ее. Гости, обгоняя друг друга, словно спасаясь бегством, молча покинули дом, и спустя несколько минут в гостиной остались только Мирта, Арнульф, пианист, отец, Клара и один из соседей, единственный, кто пришел на вечер в будничной одежде — на нем была рубашка из шотландки и кожаные сапоги. Мирта тактично постаралась замять скандал, она прямо-таки источала иронию, а Арнульф никак не мог понять, почему гости столь поспешно ушли. Пианист, стоя у рояля, в темпе пьесы, сыгранной им на бис, пил бокал за бокалом белое вино.

Шестеро оставшихся снова расселись — стульев было достаточно, — поставив бокалы и бутылки перед собой на пол или на рояль. Мирта села рядом с отцом. (Арнульф взял на себя пианиста, а Клара беседовала с соседом в сапогах.) Мирта и отец говорили о Селине[53], о том, что он подлый фашист, но какая замечательная у него книга «Путешествие на край ночи»! О Поле Леото[54] и его восьмидесяти кошках, о том, что, по результатам опроса, Иоганна Шпюри[55] — любимая писательница немецких девушек — немецких! — в то время как мальчики предпочитают Карла Мая[56], но в основном разговор вертелся вокруг вопроса, спал Гете с госпожой фон Штейн или нет. Мирта придерживалась того мнения, что спал, и мотивировала это тем, что даже дама из высшего веймарского общества имела сердце и не могла отказать Гете. Тем более что ее собственный муж был такой деревяшкой. Отец полагал, что не госпожа фон Штейн, это само собой разумеется, а Гете был слишком стеснителен, чтобы позволить себе нечто большее, чем словесный флирт, пусть даже самый рискованный. И только в Риме, когда отец и мать, равно как и госпожа фон Штейн оказались достаточно далеко, он смог привести в свою комнату прекрасную Фаустину, а скорее, она его.

— Все же ему было уже около сорока.

— А Марианна фон Вилльмер? — спросила Мирта.

— Возможно, — ответил отец и рассмеялся. — В охотничьем домике. На столе.

Другие гости тоже увлеченно беседовали. Арнульф говорил пианисту, что его игра делает слушателя счастливым и что он играет быстрее, чем можно вообразить.

— Это только ты не можешь вообразить! — крикнула ему Мирта, прервав на секунду разговор с отцом.

Арнульф, очень старавшийся говорить как представитель городской элиты, ведь его родители были немцами, сказал пианисту, что да, все верно, его жена намного умнее его. Но где он прав, там он прав, эти вариации на тему Диабелли его просто осчастливили.

Тем временем Клара успела узнать, что сосед в пестрой рубашке и кожаных сапогах был хозяином доберманов, и сказала ему, что раньше у нее тоже были собаки. Сосед улыбнулся и заявил, что собаки — очень милые животные, такие верные, вот только они невзлюбили собаку, живущую в этом доме, жесткошерстную таксу с далеко не безупречной родословной, и однажды, после погони прямо по грядкам, едва не разорвали ее в клочья.

Мирта звонко рассмеялась, отец ухмыльнулся и закурил новую сигарету. Клара взглянула на них, но не поняла, чему они смеялись.

Клара с отцом, да и сосед тоже, ушли далеко за полночь. Отец был несколько пьян; подойдя к двери, он оглянулся — Арнульф и Мирта стояли в гостиной, между ними покачивался пианист, и все трое махали им вслед.

На следующий день, вскоре после обеда, позвонила Мирта и сказала снявшему трубку отцу, что вчера был замечательный вечер, особенно благодаря столь интересному знакомству с ним и с его очаровательной женой, и что ей было очень приятно наконец-то вволю, от всего сердца поговорить с кем-то о Гете. Ей этого так не хватает. Нет ли у отца настроения на минутку заскочить к ней на чашечку чаю?

— Прямо сейчас, через полчасика.

Отец ответил:

— Да, конечно, с удовольствием, — и сразу же отправился в путь, потому что хотел пойти окольным путем.

На этот раз такса бегала в саду; когда отец позвонил, она подбежала к калитке и немножко полаяла. Но этой собачке было не испугать даже отца.

Арнульф обретался в конторе, девочки в школе, но горничная была дома, она и подала им чай и печенье. (Мускулы у нее были словно у тяжелоатлета, и звали ее Делия.) Гостиная уже не выглядела как концертный зал, Мирта и отец сидели друг против друга на ампирных стульях. На этот раз с тем же жаром они говорили сначала о книге, которую отец как раз переводил, а потом, перепрыгивая с темы на тему, о Лазурном береге — излюбленном убежище успешных художников и писателей (Пикассо, Сомерсет Моэм); об Арнольде Цвейге и о том, что жизнь в Палестине была для него не только приятной. Об Анне Франк и ее дневнике и о том, что десяток немецких издательств (отец был знаком с отцом Франк) отказались его печатать, пока наконец Ламберту Шнейдеру не удалось добиться публикации; о Максе Броде и о том, как замечательно, что он без всякой зависти признал, что его друг Франц пишет лучше, чем он. О Стефане Георге, которого мой отец не переносил, а Мирта хотя и считала лакировщиком — она сама придумала это слово, и они оба посмеялись его меткости, — но находила впечатляющим. Отцу не нравился и Рильке, он издевался над его графинями и белым слоном, который то и дело встречался в его стихах, а Мирта, чтобы доказать отцу, как все же хорош Рильке, прочитала наизусть стихотворение о благородных лебедях, которые, устав от лобзаний, в священную трезвость вод клонят главы. Но тут она сообразила, что это написал Гёльдерлин, и они рассмеялись, еще веселее.

Когда на закате отец шел назад тем же кружным путем — улица с доберманами, опушка леса и маленькие домики, вниз по склону и от церкви домой, — он был в полном восторге, а дома сразу же приготовил стопку книг, которые собирался отнести Мирте в следующий визит.

Конечно, состоялся и следующий визит, и третий, и четвертый. Теперь они говорили и о музыке, о Шуберте и как ему не везло с женщинами, о Моцарте и о том, почему приличное общество от него отвернулось: не из-за карточных долгов, а потому, что Фигаро, этот наглый подстрекатель к революции, не мог понравиться венской знати. Кайзеру тем более. (Мирта выразила мнение, что должно было произойти что-то более шокирующее. Наверное, Моцарт залез под юбку императрице, или шлепнул ее по заду, или что-нибудь еще в этом роде.)

В пятый или шестой визит Делии в доме не оказалось, и Мирта, а вскоре и отец болтали меньше обычного. На этот раз они сидели рядом на диване, смотрели друг другу в глаза и пили чай маленькими глоточками. В саду пели птицы. Наконец Мирта дотронулась до руки отца, случайно, а может быть, и нет, и они, забыв обо всем, поцеловались. Отец снял очки. Сигарету он держал в руке, которой обнимал Мирту. Другой рукой он гладил ее по спине. Они просто впились губами друг в друга, они даже кусались. Юбка Мирты поползла вверх, или это отец тянул ее, на нем самом уже не было брюк, они катались по дивану и тяжело дышали, и стонали, и кричали от восторга, а когда пришли в себя (Мирта лежала на отце), оказались уже не на диване, а на ковре. Трусики Мирты, словно флаг, висели на ее правой ноге. Сигарета валялась на ковре. У окна сидела жесткошерстная такса Баши и чесалась.