В этот утро разговор за столом отличался от привычной радостной болтовни, всех словно занимали свои мысли, и на занятиях дети не выказывали обычного оживления. Никки отнесла несвойственную им сдержанность на счет вчерашнего позднего обеда: скорее всего, они угомонились позже, чем всегда, а потому не выспались.
В полдень Уолтер и Имоджин позвали их на ленч, а поскольку только за этой трапезой семья не собиралась вместе, Никки унесла салат «Цезарь» с ломтиками куриной грудки и холодную бутылку чая в свою студию на третьем этаже. Она не хотела навязывать детям свое присутствие. Им требовалось время, чтобы побыть друг с другом, без присутствия взрослых. Им, несомненно, требовалось время и чтобы побыть в одиночестве, даже для того, чтобы понять, растут ли они хорошими детьми, понимающими, что одиночество — благо, или плохишами, которые, оставленные без присмотра родителей, все ломают ради спортивного интереса. Против их присутствия она сама не возражала. Они могли крутиться в студии, когда она рисовала, могли подшучивать над ее увлеченностью работой. Ей это только нравилось. Но в этот день Зах унес ленч в свою комнату, а девочки — к себе.
На вторую половину дня не планировались поездки на уроки музыки или рисования, но Леонид Синявский, их домашний учитель математики, должен был заниматься с детьми с двух до четырех. С эйнштейновской прической, кустистыми бровями, носом-картошкой и выпирающим животом, всегда в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, выглядел он как бывший цирковой клоун, вдруг решивший стать серьезным. Милейший человек, он приправлял математику фокусами, и дети обожали его, что могло только радовать. Николетта прекрасно знала историю, литературу и искусство, но в математике ей мог дать фору даже побывавший у парикмахера Самсон.
В студии она поставила бутылку чая на столик по соседству с розами смирения и села на стул, чтобы съесть салат, разглядывая при этом триптих, как Никки подозревала-надеялась-верила, законченный больше чем наполовину. Выглядел он дерьмово, но ее это не смущало, потому что в процессе любая картина выглядела дерьмово, когда она подходила к ней на следующий день. Чем дольше она смотрела на вроде бы дерьмовое творение своих рук, тем лучше оно выглядело, пока, рано или поздно, ничего дерьмового в нем не оставалось. А если что-то и оставалось, то с потенциалом превращения во что-то чудесное, при условии, что она сможет подстегнуть свой ленивый талант, включить более высокую передачу, найти ту сладостную точку равновесия между горьким сомнением в себе и опасной самоуверенностью, и доведет дело до конца.
Одной из фигур на этой картине был Джон. Он часто появлялся в ее работах. Сначала он бы себя не узнал — если бы вообще узнал, — потому что лицо на картине отличалось от его. По мнению Николетты, таким было бы его лицо, если бы не трагедия, потрясшая его юность, если бы его семья осталась жива. За прошедшие годы она рисовала его со многими лицами, потому что не знала другого человека, обладающего таким потенциалом творить добро.
За завтраком, до ухода на работу, Джон тоже казался несколько сдержанным, как и дети. Иногда расследование шло нелегко или эмоционально вовлекало его до такой степени, что он жил в полушаге от всех, даже от нее, собирая воедино элементы картинки-головоломки, оставленные преступником.
В настоящее время главной его заботой было расследование убийства школьного учителя Эдуарда Хартмана, которого забили насмерть в его коттедже у озера. Ниточки тянулись к ученикам, но конкретных подозреваемых еще не появилось. Родители Джона тоже были преподавателями — и их убили, — поэтому Никки предполагала, что он слишком уж увлечен расследованием и так будет продолжаться до тех пор, пока логика и интуиция не выведут его на подозреваемого и не помогут найти неопровержимые доказательства вины.
Странность состояла в том, что в течение, наверное, недели он ни слова не сказал ей об убитом учителе, хотя обычно достаточно подробно делился с ней деталями расследования. Если б она не знала, с какой ответственностью относится он к своей работе, то могла бы подумать, что расследование дела Хартмана завело его в тупик.
Доев салат, Никки вышла из студии, пересекла площадку у лестницы и направилась в ванную, расположенную в их апартаментах.
Месяцем раньше ей удалили зуб, у корня которого образовался гнойник. Хотя она всегда чистила нитью зазоры между зубами дважды в день, после операции гигиена зубов превратилась у нее в навязчивую идею, и теперь она проделывала это после каждого приема пищи.
Языком Никки без труда могла нащупать дыру, образовавшуюся на месте зуба. После заживления травмированной кости она собиралась закрыть ее имплантатом.
Грозовые облака все больше рассеивались, верхние окна пропускали достаточно дневного света, так что лампы в ванной она зажигать не стала.
Она набрала стакан холодной воды и поставила рядом.
Пустив в дело зубную нить, наклонилась над раковиной, закрыла глаза. Двумя минутами позже, закончив, открыла глаза, увидела на белом фаянсе кусочки листового салата и ворсинки курицы и посчитала, что ее труды не пропали зря. Глотнула воды из стакана, прополоскала рот, выплюнула.
Поставила стакан, подняла голову, во весь рот улыбнулась зеркалу, чтобы посмотреть, не осталось ли кусочков салата, и увидела мужчину, который чуть ли не вплотную стоял позади нее.
Вскрикнув, Никки развернулась к нему лицом. Никого.
Свет, падающий из верхних окон, не позволил Никки как следует разглядеть мужчину, но он показался ей очень даже настоящим — высокий, сутулый, тощий. И он никак не мог покинуть ванную за те доли секунды, которые потребовались ей, чтобы развернуться на сто восемьдесят градусов.
Никки глубоко вдохнула, выдохнула, с губ сорвался короткий нервный смешок: как же она сама себя напугала.
Когда вновь повернулась к зеркалу, мужчина более не стоял позади нее, но вроде бы находился — темная фигура, скрытое тенью лицо — в зеркале, на месте ее отражения.
Грубый голос произнес что-то похожее на «Поцелуй меня», на Никки дохнуло арктическим воздухом, зеркало взорвалось тысячью осколков, и она провалилась в темноту.
21
Шесть шурупов, ввернутых в раму, удерживали зеркало на задней стороне двери стенного шкафа в комнате девочек. С отверткой в руках, опустившись на колени, Минни стала их выкручивать, начав с двух нижних.
Наоми уже оправилась от ночного страха. Малышка-сестра заразила Наоми боязнью призраков. Именно в этом заключалась одна из опасностей, подстерегавших тех, кто делил комнату с младшей сестрой, существом с чудовищно незрелым разумом, но при этом, если зеленые папины глаза смотрели на тебя в упор, иногда возникало ощущение, что Минни — единственная в мире третьеклассница, которая знает всё. Разумеется, знаний Мыши хватило бы лишь на чайную ложку, она типичная восьмилетняя невежда, и даже такая милая сестра может быть трагически наивной и прискорбно необразованной. При свете белого дня Наоми знала, как знала и всегда, даже когда ее захватила спровоцированная Минни массовая паника, что никакое жуткое существо в зеркале не появлялось, и не зря она говорила, что в зеркале они видели тень мотылька, летающего по комнате, а теперь мотылек этот забился в какой-нибудь угол и преспокойно спит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});