для микрофонов.
– Добро пожаловать к «Штертебеккеру»[32], – объявляет парень, который раньше стоял за барной стойкой, а теперь с широкой улыбкой протягивает мне руку. Лет двадцати с небольшим, не особенно высокий, ни очень худой, ни толстый, а цвет волос попадает в безымянный промежуток между темным блондом и рыжим. Несмотря на яркие татуировки на руках, серебряные колечки в левом ухе и одно в правой брови, он один из тех людей, что кажутся практически незаметными… пока с кем-то не заговорят. Поскольку у него слегка хриплый и такой мелодичный голос, что у вас возникает неожиданное желание попросить его зачитать вслух барное меню.
– Я Сойер. Сюда приходят пираты и люди, которых не пускают в яхт-клуб. А что здесь делаешь конкретно ты?
– Я Билли и не имею ни малейшего понятия, – отвечаю я, с восхищением разглядывая бесчисленные почтовые открытки, развешанные на стене за баром между полками с джином и виски. Их тут несколько сотен, со всех мыслимых точек мира.
К счастью, Сойер не ожидает остроумного ответа, он поворачивается к Седрику и окидывает того критическим взглядом.
– Ага, ты и птичку с собой принесла, – вот и все, что он говорит – причем говорит мне. Потом заключает Седрика в краткое грубоватое объятие, которому не хватает до дружеского жеста совсем немного, но это «немного» играет решающую роль.
– На самом деле, – отвечает Седрик, – мы хотели послушать ирландца, о котором ты бредил в Instagram. Но боюсь, мы опоздали, мм?
Сойер бросает взгляд на часы над баром. Они выглядят так, будто он украл их на каком-нибудь жутко старом вокзале.
– Кьер начал в семь, сейчас одиннадцать. Ирландцы – ребята выносливые, но сколько же бедняге петь? Он должен был запрыгнуть в лодку прямо у вас на глазах. Ему ведь теперь грести обратно в Дублин. – Я приподнимаю брови, и Сойер усмехается. – Просто пошутил. Он собирался еще немного погулять со своей девушкой по Ливерпулю. Где хотите сесть?
В этот момент из одной лодки встают гости. Сойер мгновенно считывает мой взгляд и машет нам идти за ним. Затем быстро собирает стаканы и проводит висящей у него на фартуке тряпкой по сложенным поперек лодки веслам, которые служат столиком.
– И как ирландец? – любопытствует Седрик, пока мы усаживаемся на подушки.
– Кьер? Потрясающе. Может, еще раз приедет сюда летом. – Бармен заговорщицки понижает голос. – Народу было – не протолкнуться. Кьер пел что-то из Льюиса Капальди – мужчины плакали и пили. Потом поцеловал свою девушку, и тогда заплакали и запили женщины.
– Рад, что все поплакали, – говорит Седрик, а я спрашиваю:
– А ты тоже плакал?
– Море слез благодарности, – довольно отзывается Сойер. – Наконец-то снова полный зал. Скажи-ка… – Он уставился на Седрика со странным вопросительным выражением на лице, однако тот качает головой.
– Нет, забудь.
– Почему нет, Сид? Моя гитара еще стоит здесь, я подыгрывал Кьеру в одной песне.
– Тогда на сегодня клиенты уже наслушались твоего «голоса Эда Ширана».
Сойер раздраженно откидывает предплечьем волосы со лба.
– Вот ты принцесса!
– Иди один на свою жалкую сцену, Сойер, и трахни себя там в коленку.
– Я лучше трахну тебя в коленку, детка. Ну давай. Один раз.
– У Сойера голос, как у Эда Ширана? – Понимаю, что так немного подставляю Седрика, но он, похоже, не категорически против спеть с Сойером, просто колеблется. Их перепалка кажется мне безобидным подшучиванием двух мальчишек, которые периодически забывают, что оба уже выросли. Тем не менее лучше им остановиться, пока это не превратилось в серьезную ссору.
– Моему голосу необходимо фортепианное сопровождение, чтобы раскрыться во всю силу, – заявляет Сойер, пожав плечами.
Значит, Седрик играет на фортепиано? Что ж, если его мама – оперная певица, это логично. Вероятно, ему пришлось научиться играть еще в детстве.
– А ты не хочешь наконец сам научиться? Ах, забыл, тебе же обычно как минимум одна рука нужна для кое-чего другого.
– Ой, да ладно, Сид. Всего одну песню. И все ваши напитки будут за счет заведения.
– Ха-ха, – сухо отвечает Седрик, смотрит на меня, а я пытаюсь скромно изобразить щенячий взгляд.
Судя по всему, успешно, поскольку Седрик вздыхает:
– О’кей. Одну песню.
– Идет, – поспешно произносит Сойер, немного перегибается через меня и сильно хлопает Седрика по плечу. Даже чуть слишком сильно. У него на предплечье зимородок в акварельном стиле, яркие цвета бросаются в глаза. – Одну песню, которую выберу я.
– Сойер? – Седрик моментально становится серьезным. – Без глупостей.
– Ты же хорошо меня знаешь…
– Чтобы сразу блевануть.
– Остынь. Посидите пока, я принесу вам напитки. Что хочешь выпить, Билли? У меня есть португальское розовое. Знаю, в пабах не принято пить вино, но «У Штертебеккера» – исключение, хорошие вещи мы провозим на этот остров контрабандой.
– Звучит здорово, но мне еще вести машину. – Наверно. Возможно. Ну… весьма вероятно, конечно.
– Седрик может сесть за руль, – невозмутимо предлагает бармен.
Седрик кивает:
– Естественно, я с удовольствием тебя отвезу.
Седрик хочет повести мою машину? Моего Гомера? Даже если бы он умел обращаться со сверхчувствительным сцеплением, я бы этого не допустила. Да, я готова поделиться чем угодно с людьми, которые мне нравятся, но уж точно не своей машиной.
– Спасибо, но я буду просто шорле с соком, вишневым, если у тебя есть, – отказываюсь я, и Сойер убегает к бару, где к тому времени уже образовалась небольшая толпа из желающих заказать выпивку.
– Итак, фортепиано, – тихо произношу я. Это было ясно с самого начала. Само собой, парень вроде него обязан уметь играть на фортепиано. Как все мужчины мечты в слащавых сентиментальных фильмах.
Седрик ухмыляется:
– Клише воплотилось, да? Прости. Виновата мама.
– Так я и думала. Каково это, когда твоя мать – знаменитость?
Он запрокидывает голову и выдыхает.
– Я редко это ощущал. Никто из моих друзей ее не знал, и даже самые повернутые фанаты классической музыки не поджидают с визгами возле двери, а присылают душещипательные письма, написанные от руки, которые мама мне никогда не показывала. Она просто ходила на работу по вечерам, а в остальном ничем не отличалась от других матерей. Делала нам бутерброды, возила на плавание и в музыкальную школу и вместе с нами ругала дурацкие задания и учителей, если они ставили нам плохие оценки.
Мне очень хочется засмеяться, но в какой-то момент мое веселье обо что-то спотыкается. Он рассказывает о ней с любовью, и я невольно представляю себе, как кто-то поддерживал бы меня, когда я приносила домой не самые лучшие отметки. От отца следовала критика – объективная и, разумеется, всегда по делу. Но