П.П. Шорыгин уже подбирал свои кадры — аспиранта B.В. Коршака, ученого секретаря Института В.И. Иванова. Однако он еще не успел войти в директорские дела, как произошла катастрофа, его сердце не выдержало, и при попытке догнать трамвай и вскочить в него на ходу этот замечательный ученый умер.
Директорство в ИОХе
После смерти П.П. Шорыгина встала проблема директора ИОХа. Среди руководящих работников ИОХа имелся богатый выбор, но почему-то судьба в лице О.Ю. Шмидта остановила свой выбор на мне. Происходило это не без прямого участия академика А.Н. Баха[211], бывшего в то время академиком-секретарем (то есть главой) незадолго перед тем возникшего Отделения химических наук. Бах, так же как и другие члены Отделения, могли знать меня (с научной стороны) по ежегодным отчетам, которые тогда делались в Отделении, а также по недавно прошедшим выборам. О.Ю. Шмидт пригласил меня в свой кабинет — северный, который в мою бытность президентом занимал вице-президент К.В. Островитянов[212]. Глядя доброжелательно на меня своими пронизывающими и холодными светлыми глазами, он предложил мне в очень настоятельной форме директорский пост. Я тогда страшно боялся администраторской работы вообще и научно-административной особенно и отказался. Он продолжал разговор. Спросил, сколько мне лет. Узнав, что еще не исполнилось сорока, он упомянул о какой-то своей самой большой в жизни ошибке, совершенной в этом возрасте. Закончил он тем, что мне надо браться за дело директора. Я опять решительно отказался. Однако через день-другой я получил постановление Президиума АН о назначении и решил, что ничего не поделаешь, надо начинать (фото 16).
Меня мучили сомнения. Мне казалось (и справедливо), что директор ИОХа должен быть компетентен во всех или хотя бы во многих областях научной органической химии и в соответствующей промышленности. Все мое соприкосновение с промышленностью ограничивалось тем, что после введения в МГУ практики студентов на заводах я несколько лет руководил ею на Дербеневском заводе, да в 1935–1937 гг. был приглашен (через Николая Дмитриевича) консультантом на один из химических заводов, где руководил разработкой получения антидетонатора — тетраэтилсвинца из хлористого этила и натриево-свинцового сплава: метод, вошедший в жизнь. Смущало меня и то, что с такими корифеями — заведующими лабораториями, — как Зелинский, Фаворский, Кижнер, Ильинский, я окажусь в ложном положении. Однако никто из них мне никогда впоследствии не дал почувствовать этого «ложного» положения.
К счастью, новое здание ИОХа уже было «поделено», и мне не пришлось заниматься этим трудным делом. Моя металлоорганическая лаборатория тоже уже переселилась в новое здание, разместившись теперь в шести комнатах (метров по 20–30) верхнего — второго — этажа собственного здания ИОХа. Я уже говорил, что ИОХ сосредоточил в своем составе почти всех крупнейших светил органической химии страны. Продолжая эту линию, я счел необходимым пригласить А.П. Орехова[213], приехавшего лет за десять до этого из Парижа, успевшего создать в Химико-фармацевтическом институте замечательную школу химии алкалоидов и избранного академиком. По столь серьезному вопросу мне, начинающему директору, необходимо было испросить благословение моего академического начальства — академика-секретаря Отделения химических наук Алексея Николаевича Баха.
Алексей Николаевич был одним из крупнейших деятелей и организаторов советской химии в первые два десятилетия после революции. Приехав из эмиграции в начале революционных лет, он организовал Биохимический институт (впоследствии институт Баха)[214] на Воронцовом поле, а вскоре стал и директором Химического института им. Карпова[215] (на той же улице). Теория окисления молекулярным кислородом Баха-Энглера была известна во всех странах мира и, казалось, относилась к далекому прошлому. Было удивительно видеть ее автора действующим сейчас. Я и раньше, вскоре по приезде А.Н. Баха из-за границы, видывал его в обществе Н.Д. Зелинского на химфаке МГУ. Первое время у них были дружественные отношения, которые впоследствии охладились. Наружность А.Н. Баха за эти годы, на мой взгляд, существенно не изменилась. Это был сухой, высокий, сутулый старик, скуластый, с серой, довольно длинной бородой и широко расставленными серыми глазами. Дед Мороз — но не сладковатый Санта Клаус, а скорее Дед Мороз, сохранивший всю суровость и принципиальность старого революционера. Голос у него был глуховатый, низкий, как из бочки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
А.Н. Бах вполне одобрил привлечение А.П. Орехова. Я отправился в Химико-фармацевтический институт к Орехову, которого знал по прошлой работе в НИУИФе, помещавшемся некоторое время в том же здании, что и Химико-фармацевтический институт. Орехов был уже пожилой, довольно высокий худощавый человек с крупными чертами лица, орлиным носом, по наружности скорее англичанин, чем русский. Он охотно согласился организовать лабораторию алкалоидов в ИОХе. Надо было готовить помещение. Нечего и говорить, что в здании ИОХа все было необратимо распределено. Во дворе между ИОХом и ИОНХом стояло маленькое одноэтажное здание какого-то служебного назначения. С помощью А.Н. Баха ИОХ получил его и превратил в лабораторию. А.П. Орехов начал организацию алкалоидной лаборатории ИОХа.
В это время появились новые заботы. Лаборатория синтеза — «Ласин» — А.Е. Чичибабина, расположенная в старинном деревянном здании на Баумановской улице (в прошлом аптека), вошла с самого начала существования ИОХа в его состав. С 1935 г. А.Е. Чичибабин жил в Париже, куда уехал в командировку, да так и не вернулся, травмированный гибелью дочери во время студенческой производственной практики на Дорогомиловском химическом заводе. Во главе «Ласина» стоял помощник Чичибабина — М.М. Кацнельсон, который был скорее хорошим организатором, чем ученым. Мозговым трестом этой крупной лаборатории в то время были Г.В. Челинцев и И.Л. Кнунянц[216]. В лаборатории начались раздоры. Кацнельсон не сумел создать нормальную обстановку. Один из молодых, но очень перспективных научных работников «Ласина» М.И. Кабачник[217] был настроен особенно непримиримо, и мы нашли для него выход: он был переведен в лабораторию А.П. Орехова. Надо было решать вопрос о заведующем лабораторией Чичибабина. Я сделал предложение Г.В. Челинцеву возглавить лабораторию. Он обещал подумать. Через день ко мне явился И.Л. Кнунянц и заявил от имени обоих, что они просят оставить заведующим М.М. Кацнельсона. Так и пришлось сделать. И.Л. Кнунянц возглавил «Ласин» уже после смерти Кацнельсона.
Еще не успела наладиться жизнь лаборатории алкалоидов, как внезапно умер А.П. Орехов. Без него не имело смысла продолжать работу лаборатории. Опять надо было решать вопрос о судьбе М.И. Кабачника. Я сделал ему несколько предложений и среди них — работу в моей лаборатории. Он это и предпочел. Помещение ликвидированной лаборатории Орехова было использовано для развертывания лаборатории сверхвысоких давлений в составе комплекса лаборатории Н.Д. Зелинского, который предложил для руководства ею молодого ученого из Харьковского физико-технического института — Л.Ф. Верещагина[218]. Со временем маленькое здание бывшей Ореховской лаборатории было надстроено, расширено и приспособлено для Верещагина с его громоздкими мультипликаторами и компрессорами. ИОХ интересовали, конечно, приложения высоких давлений для химических целей, но Верещагин был насквозь физиком, и самой химической из его работ оказалось превращение графита в алмаз, над чем он начал работать уже вскоре после перехода в ИОХ и что с успехом завершил только после 1960 г., уже отделившись в самостоятельную лабораторию сверхвысоких давлений, превращенную затем на основе этого успеха в институт. Сам Л.Ф. Верещагин в 1966 г. был избран академиком.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})