Читать интересную книгу Баку - 1501 - Азиза Джафарзаде

Ибрагим заторопился. Поцеловал руки старым мудрецам. Потом расцеловался с ровесниками. С улыбкой попрощался с женщинами-единоверками. Услыхал, как кто-то вслед ему произнес "О Шаки-Мардан, помоги ему!" Это было последнее, что он услышал.

Пещера шириною в четыре, а длиною в шесть шагов была выше человеческого роста на длину вытянутой руки. В одном углу - земляной топчан, в другом, в вырытой ямке, кувшин и на возвышении - завернутый в платок хлеб. В сумраке пещеры и платок потемнел, будто поблек белый цветок, не распустившись... Весь мир сегодня, казалось, был залит ароматом дикой розы, словно Нэсрин незримо присутствовала здесь. Вход в пещеру наглухо завалили, и с этого дня он отдалился от мирских сует и благ...

О чем только не передумал Ибрагим за эти сорок суток, в течение которых он не различал ни дня, ни ночи! Сначала его мучил, неотступно преследовал образ Нэсрин. "В разлуке с тобой нет жизни", - думал он, не решаясь, впрочем, даже мысленно произнести имя девушки. Он безуспешно старался изгнать ее из своей памяти, сердца: ведь подлинный суфий, мистик, каким стремился он стать, не может жениться, потому что душа его целиком отдана аллаху. Разве не ради слияния с богом он принял это решение быть погребенным заживо? Так что же это за разъедающие сердце и мозг мысли? Он медленно поднялся с колен. Вдохновение молчало: ни одна строчка не будоражила его суть. Поэтому Ибрагим стал громко читать первое пришедшее ему на ум стихотворение Хатаи, и, выговаривая строки, закружился на месте. Быть может, религиозный экстаз поможет отдалить такие заманчивые, но теперь, когда он находится наедине с богом, ненужные воспоминания недавнего прошлого?

...Он выполнил все полагающиеся обряды, но с богом соединиться так и не смог. Противоречивые мысли мешали сосредоточиться, не давали покоя. Но, вспоминая людскую нищету и горе, он вдруг понял, что, не сумев найти в этом мире ничего - ни благополучия, ни счастья, весь обездоленный люд обратил свой взор в потусторонний мир, к главам сект, обещавшим на том свете светлые дни, счастье, равенство. И он тоже. Дервиши, называя себя шахами и султанами, заявляя людям о равенстве всех перед богом, бросали дерзкий вызов могущественным деспотам. Кельи, пещеры, караван-сараи превратились в кафедры для проповедей этих дервишей - "шахов" и "султанов". Эти"кафедры" стали кыблой, очагами надежды для обездоленных. Постепенно Ибрагим начинал понимать, что эти кельи для муршидов вовсе не кыбла, не врата подземного царства: они - тайные центры, точки опоры в борьбе против политических врагов, используемые для захвата власти. В любое время под предлогом священной войны они могли поднять на борьбу обездоленных, натравить их на своих политических врагов.

Люди оставляли свой дом и очаг, собирались вокруг келий и внимали молитве и обещаниям муршида, как голосу бога...

Сердце Ибрагима разрывалось между теми и другими: обманывающими и обманываемыми; надежды сменялись сомнениями. Он свято верил своему духовному отцу, но хотел помочь обездоленным людям не на страшном суде, а на этом свете, именно на этой земле. Может, это сумеет сделать тот, думал Ибрагим, кто призывает к себе обездоленных, Шах Исмаил?

Не вставая с места, Ибрагим протянул руку к ямке, взял кувшин и, приложив к губам, отпил глоток - всего лишь один глоточек воды. Сколько раз он уже брал в руки этот кувшин, сколько воды уже выпил - он не знал. Есть не хотелось. Губы шептали исполненные надеждой строки. Но сейчас Ибрагим молил не бога, а поэта Хатаи, ревнителя веры, шаха - сына Шейха Гейдара?

Гнет достиг вершины, пощадите же нас,

Отворитесь, двери, перед шахской милостью!

Ни пощады, ни надежды не осталось и следа,

Отворитесь, двери, перед милостью шаха!

Путь в Ардебиль затерялся в тумане,

Кровью невинных залита плаха.

Рабы Али - кто убит, кто ранен

Отворитесь, двери, милостью шаха!

Сердце мое гневом переполнилось,

бедный дервиш стал Ибрагимшахом.

Хоть надышаться позвольте вволю!

Отворитесь, двери, милостью шаха!

...Когда тяжелый камень отвалили от входа в пещеру, сияние утра на миг ослепило глаза добровольного затворника. Губы его были бесцветны, лицо желто, как воск. Только грудь тяжело вздымалась: Ибрагим жадно глотал воздух свободы. Оглядевшись кругом, он вдруг почувствовал, как уходит из-под ног земля, и в забытье услышал чей-то возглас: "Держите, упадет!", и потерял сознание.

* * *

На окраине рынка, где сидели обычно дервиши, собралось много народу. Была пятница, базарный день, и многие, закончив неотложные дела, пришли из сел со своими пожертвованиями и приношениями к дервишам, чьи просьбы и молитвы, считалось, исполняет бог. В центре площадки, окруженный людьми, стоял молодой дервиш в белоснежном балахоне. Собравшиеся внимали его словам, как божьему благословению. Ибрагим с вдохновением читал стихи Хатаи, любовь к которому была в его сердце, а слова - на устах.

Вдруг на площадку налетели вооруженные с головы до ног стражники. Окруживших Ибрагима людей хватали, били дубинками по головам, связывали руки и оттаскивали в противоположный конец рынка, под охрану янычар.

Вначале Ибрагим не понял, что происходит. Он читал стихи так увлеченно... Внезапно руки его грубо завели назад... Не понимая, в чем дело, почему ему скручивают руки, он удивленно оглянулся. И лишь увидев разъяренное лицо своего брата-близнеца Исрафила, осознал все до конца.

- А, это ты?

- Будь ты проклят, - прошипел Исрафил. - Читаешь стихи сына Шейха Гейдара, поднимаешь людей против нашего султана! Довольно уже ты позорил семью! Теперь султан сам накажет тебя

Ибрагима бросили в темницу. В этот день во многих городах Анатолии было арестовано сорок тысяч шиитов, и не прошло и дня, как их всех зарубили мечами - сразу, без допросов и дознаний!

А Ибрагима решили покарать так, чтобы другим неповадно было. Он-то был не нищим неграмотным шиитом, а сыном известного купца, поэтом, чьи стихи будоражили чернь. Сцена его казни должна стать зрелищем для населения поучительным зрелищем?

ВИСЕЛИЦА

Янычары гнали всех, от мала до велика, подгоняя дротиками на площадь. До вечера времени оставалось немного, но, несмотря на это, правитель города хотел исполнить приговор сегодня же? повесить Ибрагима до наступления второго азана. Площадь уже была очищена и выметена. Прямо в центре была сооружена виселица. Одетый во все красное палач стоял под виселицей и намыливал веревку. На одной стороне площади, на возвышении был устроен трон. На троне восседал правитель. Рядом с ним на лавках, обшитых тирмой, сидели ответственный за исполнение приговора верховный священнослужитель и помощники правителя. Здесь же был и базарный смотритель - братоубийца Исрафил, Стоял, готовый выполнить любой приказ.

Правитель взмахнул белым платком, зажатым в руке, и под виселицу подвели окруженного несколькими янычарами заключенного. Ибрагим был в белом одеянии.

Султан не простил его, утвердил смертный приговор. Потому что поэт и в тюрьме не успокаивался, сочинял и громко читал стихи о трагедии тысяч шиитов, зарубленных мечами в Анатолии. В них он заклеймил проклятьем Султана Селима. И вот особый приговор с пышной торжественностью приводился сегодня в исполнение.

Ибрагим казался спокойным. В окружившей площадь толпе многие ахали, сожалея о погубленной молодости и красоте дервиша. Вытирали слезы закутанные в чадры женщины.

Забил барабан. Под его неумолчный стук зачитали приговор, и палач подошел к Ибрагиму. Правитель, вопреки древним обычаям не позволил осужденному произнести последнее слово. Темнело, и азанчи, поднявшись на минареты, готовились пропеть "ла-илаха иллаллах". Надо было спешить с исполнением приговора, чтобы успеть к вечернему намазу. Еще утром, посетив осужденного, духовник доложил правителю, что молодой дервиш отказывается изменить своим убеждениям. Тем самым был перерезан последний путь к спасению: виселица была неизбежна. Все взгляды были устремлены на Ибрагима, а взгляд палача - на правителя. И снова поднялась правая рука с зажатым в ней белым платком. Этого-то и ждал палач: он ведь тоже торопился, опасаясь, и не без оснований, дервишей элеви. Он искоса, боязливо поглядывал на дервишей, затесавшихся в окружившую площадь толпу: не дай бог, нападут, вырвут из его рук осужденного, а самого ведь затопчут ногами, уничтожат. Еще не опустилась подавшая знак рука правителя - а уж палач торопливо накинул намыленную веревку на шею юноше. В Ибрагима полетели камни, их бросали янычары и набожные люди. Когда Ибрагим увидел среди них и своего брата-близнеца Исрафила с камнем в руке, он только глубоко вздохнул: "Странно, иногда события в истории повторяются, почти буквально. Когда Халладж Мансур сказал о себе, что он - бог, и был приведен на виселицу, среди толпы был и его друг, суфий, по имени Шибли. Он стоял с цветами в руке и, оказавшись в безвыходном положении, бросил в Мансура эти цветы. Бедный Мансур горестно застонал, и удивленный палач спросил его: "На камни ты внимания не обращал, отчего же охнул, когда в тебя бросили цветы?" - А Мансур ответил: "Они не знают меня, не понимают, в кого кидают камни. А Шибли знает". И вот она, ирония судьбы: мой брат, Исрафил, с которым вышли из одного чрева, лежали в одной колыбели, сосали одну и ту же грудь..."