Лернер развернул лист отречения. Стандартная форма, "целиком и полностью поддерживая непримиримую борьбу государства с врагами народа, заявляю…". Формальность. Наивные, глупенькие люди полагают, что красивый жест что-нибудь изменит.
Щепа в затылке начала прорастать. Он поднял руку пощупать, настолько боль была явственна, но рука упала с полпути, опрокинув кружку, и остатки давешнего настоя растеклись по столу, Лернер дернулся спасти бумагу, но тело не послушалось, завалилось набок, и он начал падать, долго, не на пол, а куда-о в колодец, бездонный и темный, ощущая себя легким, невесомым; подняв лицо, он увидел наверху кусочек неба, яркого и голубого. Кусочек стремительно превращался в блюдце, пятачок, грошик, в маленькую звездочку, единственно и видную из колодца, из его холодной сырой бездны.
Потом исчезла и она.
27
Свет назойливо ползал по лицу, щекоча и покусывая мелкими муравьиными жвалами, беспокоя, тревожа. Вот-вот заберется под веки.
Вабилов зарылся в подушку. Стало еще хуже - сотни буравчиков принялись ввинчиваться в воспаленную кожу лица.
Он повернулся набок, осторожно, опасливо приоткрыл веки. Зря боялся: свет оказался слабым, едва пробивавшимся из-под зеленого абажура настольной лампы. Стены, постель выходили даже приятными, но руки стали руками трупа, недельного мертвеца. Он пошевелил пальцами. Они отозвались нехотя, лениво.
Пережидая, пока шипучка бурлила и пенилась в мышцах затекшего тела, Вабилов пытался вспомнить, где он и когда он. На Острове? Совсем непохоже. Тогда где?
Он сел, откинул одеяло. Пижама незнакомая, бумажная и новая. Вабилов попробовал подняться. Ноги держали, онемелость прошла. Двери, интересно. Одна - закрыта, он подергал ручку. Зато другая привела в ванную. Весьма, весьма кстати.
Он решил не испытывать силы и вернулся к кровати. Все-таки, что с ним? У изголовья нашлась кнопочка. Ну-ну.
Он нажал.
Нигде ничего не отозвалось. Тишина.
Потянуло обратно, в сон, он уже был готов сдаться, но дверь открылась. Показалась дама - высокая, плотная, настоящая Брунгильда, что-то сказала - ни строго, ни ласково. По-каковски только? Неужто он и впрямь в застенках коминтерна?
- Не понимаю.
- Как вы себя чувствуете? - переспросила она, на этот раз по-русски.
- Нормально, - приврал он. - Только вспомнить не могу, как я здесь оказался.
- Вы - в клинике профессора Куусмяэ. Вас доставили прямо с церемонии вручения Нобелевской премии, где с вами случился обморок.
- Церемонии вручения?
- Именно. Ваши же, из консульства, и привезли сюда. Вспомнили?
Он вспомнил. Память вернулась лавиною, заполнив собой прежнего Вабилова.
- Вам нехорошо? Я позову доктора.
Она вышла, оставив дверь приоткрытой. Бежать? Куда и зачем?
Он постарался собраться. Нельзя же сидеть и ждать вот так, безразлично, раздавлено, с переломанным хребтом. Доктор оказался его ровесником - но посвежее, поувереннее, с классической бородкой земца.
- Ну-с, что тревожит? - нет, прибалт.
- Ничего. Сколько я у вас нахожусь?
- В клинике? - доктор достал часы. - Шестой час. В девять вечера вас привезли, а сейчас… сейчас четверть третьего. Пополуночи.
Всего-то? Вабилову казалось, что он проспал больше. Годы. Полжизни.
- Но почему сюда?
- Клиника профессора Куусмяэ специализируется на астенических состояниях. Знаете, как много людей устали от перегрузки и страдают упадком сил? Наша клиника невелика, но в определенных кругах пользуется заслуженным авторитетом.
- И у меня - астеническое состояние?
- Несомненно. Впрочем, утром вас осмотрит сам профессор. А пока…
- Нет, - Вабилов надеялся, что доктор не слышит в голосе страха. - Я не собираюсь оставаться в вашей клинике.
- Но…
- Нет, говорю я. Или вы станете удерживать меня силой?
- Послушайте, - невозмутимо ответил доктор, - Таллин - свободный город. И вы находитесь в клинике, не в тюрьме. Смею уверить, в хорошей клинике. Если вы не пожелаете пройти курс лечения - воля ваша. Профессор считает, что лечить имеет смысл лишь тех, кто желает излечиться. Он сам вам расскажет…
- Нет, - в третий раз возразил Вабилов. - Я уйду сейчас. Прямо сейчас, сию же минуту.
- Сейчас? Ночью?
- Да. Где моя одежда?
- В шкафу. Но… Ведь третий час!
- Значит, все-таки удерживаете?
- Разумеется, нет. Но как врач, несущий за вас ответственность, я настоятельно, слышите, настоятельно рекомендую остаться хотя бы до утра.
Вабилов раскрыл стенной шкаф, и, не смущаясь присутствием доктора, начал одеваться. Часы, бумажник, документы - все было при нем.
- Ну, хорошо, успокойтесь, успокойтесь - доктор не пытался удержать его физически, не звал на подмогу. - Я протелефонирую в консульство. За вами пришлют автомобиль.
- Не нужно.
- Господин Вабилов! Клиника расположена за городом, в четырех километрах, в лесу. Не собираетесь же вы идти пешком?
- Почему нет? Я люблю гулять ночами. Или это опасно?
- Нисколько, но… Это невозможно!
- Еще как возможно, - ни на секунду Вабилов не верил, что его и в самом деле отсюда выпустят, хотелось одного - покончить с надеждами и неопределенностью. - Где выход?
Доктор молча повел его - сначала в коридор, потом в холл.
- Вот аппарат. Если не желаете обращаться в консульство, возьмите таксомотор.
- Таксомотор? Хорошо.
Доктор подсказал нужный номер.
- Таксопарк "Виру", - отозвались в трубке.
- Пришлите мотор в…
- В клинику профессора Куусмяэ, - помог доктор.
- Будем через пятнадцать минут.
- Я встречу вас на дороге.
Доктор смотрел неодобрительно.
- Вы прекрасно можете подождать и здесь. Четверть часа. Попьете чаю, успокоитесь.
- Покажите лучше дорогу в город.
- Покажу, - доктор накинул плащ поверх халата. - Извольте.
В безветрии холод не чувствовался, и дрожь была нервной, тревожной.
- Вернемся? - в последний раз предложил доктор.
- Нет.
Они вышли за ограду - высокую сплошную каменную стену. Фонари светили вдоль шоссе до самого города, мерцавшего вдали за пеленой начинающегося тумана. С моря ползет.
- Всего хорошего, - попрощался Вабилов. Доктор не ответил, только покачал головой.
Столбы стояли редко, и тьма, отогнанная от фонарей, меж ними густела, застаивалась.
Вабилов оглянулся. Клиника, трехэтажное здание, высилась над оградой. Доктора не было, ушел. Что ему.
Куда идти? Он и не думал, не позволял себе думать о том, что будет "потом", после выступления, иначе и не решился бы. Вернее, думал, как без этого, но представлялось, что никакого "потом", во всяком случае, "потом", зависящего от него, не будет. Пуля снайпера в конце выступления казалась наиболее вероятным и желанным исходом. Вероятно, он слишком наивен. Хуже - смерть долгая, а клиника - как его, профессора… Куусмяэ? - могла быть первой ступенью этой долгой смерти, могла, но вот выпустили, и что дальше? Бежать? Куда и как? Сесть на паром в Стокгольм?
Такси не появлялось. Дорога оставалась пустой и тихой, даже собственные шаги слышались глухо, неотчетливо. Туман.
Он пошел быстрее, дрожь не отпускала, напротив, уже и разгорячился, кажется, но зубы приходилось стискивать, чтобы не выбивать дроби.
Странное эхо, откуда-то сбоку и сзади, передразнивало его шаги, передразнивало неумело, то отставая, то забегая вперед. Вабилов остановился, а эхо еще несколько мгновений шло.
Отпустили? Разве? Почему он так решил? Глупый, маленький мышонок.
- Эй, кто там? - спросил он нерешительно, надеясь, что все ему - почудилось.
Эхо ответило крадущимся шажком.
- Кто там? - повторил он тише.
Еще шажок.
Сосны, тысячи сосен, хилых, балтийских, росли внаклон вдоль дороги, и где-то средь них, едва таясь, шли - за ним.
Вабилов пожалел, что не остался в клинике, в тепле, в надежде.
Он стоял в нерешительности. Не поздно вернуться?
Нет, Город недалеко. Бояться ночных шорохов - смешно. Какая-нибудь лесная зверушка. Или собака бродячая. Да, скорее, собака.
Вдали показались огни. Наконец-то такси. Фары ослепили его, Вабилов отошел к обочине, замахал руками, но автомобиль пронесся мимо, обдав горелым бензином. Он растеряно смотрел вслед, красные огоньки, удаляясь, превращались в искорки костра, гонимые ветром прочь. Наверное, другой таксомотор, не его.
Глазам постепенно возвращалась зоркость, вновь проступили деревья, черные на белесом от городских огней небе.
Он миновал еще один фонарь. Семьдесят шагов от столба до столба, усталых, неуверенных шагов. Как глупо, как нелепо он выглядит - во фрачной паре с непокрытой головой, бредущий по шоссе, поминутно озирающийся на каждый шорох, полный восставших, проснувшихся детских страхов, страхов неразумных, глухих, темных, темных, как окружающая тьма и живущих только в ней.