Читать интересную книгу Плод молочая - Михаил Белозеров

Но то лето, выпавшее нам случайно, как в лотерее, где вероятность не выше, чем в спортлото, мне кажется, имело свою закономерность для двоих людей, которые живут где-то рядом и не чаще раза в год слышат о друг друге от своих общих знакомых или встречаются достаточно редко, чтобы любопытство толкало их обмениваться двумя-тремя односложными фразами.

Вы живете в одном городе и даже в одном районе, ходите по одним и тем же улицам и видите одни и те же закаты на стенах домов и мелколистных вязах, которые освещаются поверх крыш вечерним солнцем. Вы даже встречаетесь на похоронах школьных друзей и делаете безразличное лицо. Вы даже тайком оцениваете друг друга и выдумываете бог весть что для собственного оправдания. Но этого еще недостаточно или уже недостаточно, потому что начинаете понимать, что сами себя обманули или дали обмануть — сломать ветку, что все равно приходите к тому, что было предопределено, но с багажом одиночества и чувством отлученности из-за того, что еще не кончилась мода на ярлыки и передачу этих ярлыков по наследству.

Вы смотрите на желтые закаты и вспоминаете сцену, которая могла бы быть концовкой лично вашей пьесы, в которой вы играете главную роль и в которой с ловкостью фокусника доказывается, что дважды два — пять, что Солнце вращается вокруг Земли, что все ваши намерения не более чем детский лепет, отнести который к взрослой, разумной взвешенности и дальновидности совершенно нет никакого резона. Так мне однажды доказали, что наши мечты с Анной — мальчишеский бред, что Анне предназначена иная судьба, чем роль жены студента-первокурсника, к тому же не обладающего никакими иными способностями, кроме огромного честолюбия (еще неизвестно, к чему он его приложит, ну уж ясно, — не во благо, потому что глядит как волчонок). Это легко сделать, когда вам восемнадцать или девятнадцать лет, а ваш собеседник обладает таким изысканным и отточенным оружием, как открытая, узаконенная демагогия (потому что в то время этот вид искусства заменял нравственность, и чем изысканней приводились аргументы, чем значительнее была логика, тем выше котировалось искусство), которая совершенствовалась, по крайней мере, лет двадцать до того момента, как вслед за Анной я вошел в кабинет, напоминающий огромный склад книг (единообразие корочек радовало глаз), а стол в простенке между окнами украшал прибор в виде каскада изящно ниспадающих фонтанов, в ложе которых возлежали ручки и золоченые карандаши, и двух фигурных клумб по бокам, выполняющих функции чернильниц, и за этим бронзово-литым великолепием восседал ее отец — нечто монументально-мудрое с остановившимся взглядом. Это легко сделать, потому что сама дочь не является образцом безупречно-преданной Джульетты, хотя пылкости в темных подъездах и павильонах детсадиков ей вполне хватало, как, прочем, хватало и мужества через столько лет признаться, что все эти годы были потрачены не только на совершенствование профессиональных навыков, но и на принятие того обстоятельства, что тогда, на заре туманной, нежной юности, как написал бы романтик, мы не ошиблись, хотя и действовали по наитию.

Он сделал выбор и зятя, потому что вскоре после моего неудачного сватовства Анна выскочила замуж за весьма респектабельного субъекта с большими служебными перспективами, после чего я ушел из университета и год болтался без дела, пока, подталкиваемый неуемным упорством матери, не поступил в медицинский.

Но все-таки в чем-то ее отец ошибся — во времени, что ли, потому что он принадлежал к тому поколению, которое не желало изменений — даже чисто теоретически — для своих детей.

Потом я не видел Анну несколько лет и однажды встретил на бульваре с черноволосым мальчиком, который был слишком занят своими проблемами, чтобы обращать внимание на дядю, который подошел к его матери и спросил, помнит ли она то лето на берегу моря, и она рассмеялась и сказала, что это все детство и теперь она замужняя дама и довольна судьбой.

Он поинтересовался как бы ненароком, нажимая на ее память, в которой должны были храниться жаркие солнечные дни, нераспаханная степь, похожая на опрокинутое блюдо (особенно если смотреть на окрестные холмы, сидя на корточках), желтые обрывы и голубизна, как на картинах Айвазовского, и две руки, которые вздрагивали, когда подхватывали ее во время прыжка с камня на камень в многочисленных пещерах, выбитых зимними штормами, или помогали надевать акваланг, или там, в палатке, когда они были недостаточно смелы.

Он поинтересовался, потому что уже тогда, сам не ведая того, начинал болеть безысходностью времени и заглядывал вперед немного дальше, чем его подружка по детству, и еще потому, что перед его внутренним взором всегда вставала картина того лета, когда они втроем шли по холмистой степи, а внизу, под зубчатыми обрывами, до рези в глазах блестело море и голенастая девочка с непомерно выпирающими ключицами и тенью волос, спадающих на глаза, протянула руку и сказала, обернувшись так, что у него что-то мягко сжалось в груди:

— Смотри, смотри... бакланы. — И после этого, оторвав взгляд от птиц, стелющихся над водой, медленно, словно через многогранную призму, — раз, два, три — обернулась и засмеялась, потому что все поняла и угадала, а Славик почему-то вдруг заторопился и ушел вперед по мягкой дороге, а они шли следом, предоставляя ему возможность тащить вещи и десятикилограммовый грузовой пояс, который для верности он водрузил на себя, и держались за руки, как маленькие дети, а ее ладошка, слишком узкая для этого занятия, тонула в его ладони.

В те годы она была хохотушкой, стройной загорелой хохотушкой.

Она умела грациозно нырять. Это было от природы, как божий дар без всяких натяжек. Целое лето я наблюдал, как она это делает. Она вставала над обрывом — трех-, пяти-, восьмиметровым — на самый краешек ноздреватого колкого камня. Руки запрокидываются высоко над головой, так что лопатки под тонкой кожей сходятся и мышцы атласными бугорками протягиваются вдоль спины, пальцы вытягиваются и складываются как две половинки мидии, коленки и лодыжки прижимаются — и, резкий, неуловимый толчок, которого я всегда ждал с умозрительностью философа, — и короткий полет, и пенистый след в бирюзовой воде среди медуз, и наконец — мокрые волосы и ослепительная улыбка на загорелом лице.

Она смеялась целыми днями. Мне нравилось, потому что мы были всегда в центре внимания.

Вот она идет, переступая с камня на камень, и улыбается только мне, остальные не в счет, хотя мы дружно играем в "дурака". Она улыбается, и я знаю, что эти глаза мои, что в темноте они делаются нежно-теплыми и способны подавать знаки даже в самой тесной компании.

Вот она идет, и тело на момент зависает, пока нога не достигла опоры, и носок тянется, а улыбка уже подарена, и до того как носок коснется камня, я осознаю — вот оно, будущее. Я осознаю это так, словно способен заглянуть вперед. "Господи, — шепчу я, — только бы все сбылось."

Потом, через много лет, когда вдали за безбрежными виноградниками вдруг откроются меловые обрывы, а за ними блеснет море, вы вспомните все — с разочарованием, тоской или тяжестью в груди, только не равнодушно (даже если прошло так много времени, что вы забыли собственное лицо) — вспомните все — как было и не было, или должно было быть, но не случилось, — водовороты, падения, ушибы, — потому что это ваша жизнь и судьба, — обман, разочарования, душевную очерствелость, усталость. В общем, когда все это с вами произойдет и вы остановитесь, чтобы перевести дыхание и унять внезапную пустоту в груди, вы зададите себе один-единственный, но сакраментальный вопрос, а было ли вообще что-либо? И уж здесь никто не ответит вам и ничего не подскажет, и вы поймете, что впустую, даром прожили полжизни, и присядете, чтобы собраться с мыслями и успокоиться, глядя на ныряющих птиц. И это будет всего лишь временной передышкой, самообманом, утешением — не более. Уверяю вас — дорога бесконечна, даже потом, после конца. И вы будете искать выход, если вам дано. И, быть может, найдете, но это даже не просто сложно, а архисложно и не всякому дано, потому что это тоже судьба и главное в ней — не запутаться.

Это всегда происходит неожиданно, даже если ты готов и все время ждешь.

Ты знаешь ее давно, так давно, что и не вспоминаешь иначе как товарища по безудержному веселью и выходкам, от которых будоражится вся школа, а родители поднимают тревогу. Ты знаешь ее так давно, что и не смеешь думать о ней, потому что тебе кажется, что более видные ребята входят в ее окружение. И ты находишься где-то рядом и наблюдаешь, как все это вертится, и сам вольно или невольно участвуешь в этом, но и только лишь. Но однажды это происходит с тобой и ты открываешь, что мир состоит не только из одних компаний.

Кажется, было что-то вроде пирушки, а потом — гитары, и Зойка, наша восходящая лингвистическая звезда, стала читать Фраста.