Зато три лошади — два жеребца и сивая кобыла — появились в цыганском стане. Да лошади на загляденье — и ребра не торчат, и гривы ухожены, а черные губы лошадей, несомненно, сахар знали и белые сухари.
Знатка затерла специальным составом хозяйские тавро, поверх них наложили свои, таборные, а справки о покупке лошадей давно грели душу Челеба, с фиолетовыми печатями, с росписями важных лиц — оставалось только клички указать, приметы заполнить да дату покупки проставить. Хорошие справки, и стоили они дорого. Челеб их в Дарнице покупал у директора конезавода имени Берии.
А табор уже уходил по степным дорогам, терял свои следы в лужах степных буераков, и плыл вслед табору горьковатый запах серой полыни. Только коршун, парящий в выцветших небесах, видел, куда движется табор, но не мог никому рассказать о том. Хорошо бежали запряженные кобылы, и длинноногие стригунки с гордыми шеями покорно рысили следом в надежде на скорую остановку.
— А ты молодец, — сказал Челеб сидящему рядом Шкурину. — Хорошие слова о тебе говорили.
— Не велика наука — с уздечкой по свету гулять, — махнул рукой тот.
Челеб промолчал. Цыган много не благодарит. Тот, кому надо сказать добрые слова, сам все понимает. Есть такие, что хотят от тебя услышать добрые слова, а есть и такие, что любое твое слово будет им не в масть, сами они про себя все знают. Да и обидно ему было за ремесло. Это только кажется, что украсть лошадь легко. Но мало к ней подобраться, мало уздечку надеть, ты еще должен понимать, что у каждой лошади есть свой норов, иногда такой скверный, что легче лягушку заставить воровать сметану из погреба, чем непокорную лошадь сдвинуться с места: Но вслух он ничего не сказал. А чего спорить? Азов близко, расставание неизбежно. Нет ничего хуже обиженного человека. Уйдет Шкурин из табора, так пусть хоть слов недобрых не копит на языке. Тем более, что многим в таборе он пришелся по душе. Располагал Шкурин к себе человека, а это черта важная, просто жизненно необходимая для любого, кто пробует плетью обух перешибить. Это вам не игрой в миракли[16] душу успокаивать. Вслух бы Челеб этого никому не сказал, но нравился ему этот несуетной человек, который был из породы тех волков, что, будучи голодными, никогда не станут грызть сосновое бревно.
— А ты, я вижу, сам бездомный, — ухмыльнулся Шкурин.
Челеб внимательно посмотрел на него и прикрыл веки, давая разрешение продолжить разговор.
— Кибитка твоя, — сказал Шкурин. — Не живешь ты в ней, хозяин. И два твоих сундука на другой повозке едут. И перины ты на чужой повозке хранишь. Так не бывает.
— И что же надумал? — спросил Челеб. — Разве ты так хорошо знаешь цыганскую жизнь, гаджо?
— Заглянул я туда вчера, — небрежно сказал Шкурин. — Не хватайся за кнут, только глянул одним глазом. Я на него, а он на меня, значит. Давно он с вами едет?
Челеб демонстративно шумно почесался.
— Вот за что не любят чужаков, — сказал он. — Любопытства в них много, порой из-за него они сами на нож лезут. Разве тебе не говорили, что лишние знания полны печали и укорачивают и без того очень маленькую человеческую жизнь?
— Не пугай, — сказал Шкурин. — Для зверинца катаете? Не похоже, зверинец хозяйскую хату не занимает. Я в твои дела не лезу, но больно страшная зверюга у тебя там кантуется. Кто ты для нее? На брата или дедушку она явно не тянет.
— Тебе-то что? — с досадой сказал Челеб, удрученный тем, что посторонний проник в тайну табора.
Летний день длинный, дорога нетороплива и томительна, располагает к разговорам. Постепенно исчезла неприязнь, и вот уже Шкурин сидит, пусть в чужих сапогах и поддевке, но свой, почти свой, и тянет поделиться с ним сомнениями, раз уж что-то он знает.
— И разговаривает? — не поверил Шкурин.
— Внутри меня, — сказал Челеб. — Словно сам с собою говорю.
— Так это не вы идете, он, значит, вас направляет, — сообразил собеседник. — А как же воля, которую вы перед всеми наружу выставляете, которой гордитесь больше всего?
— Это с дедов пошло, — сказал Челеб. — Не нам ломать. Договор такой, понимаешь?
— Хотел бы я знать, чем они ваших предков купили, — пробормотал Шкурин. — И давно вы их так возите?
— Двести лет без малого, — сказал Челеб. — А ты думал, мы таборную жизнь лишь для своего удовольствия ведем?
— Веселые у вас были деды! — хохотнул Шкурин.
7.В эту ночь Челебу Оглы приснился странный сон.
Снилось ему, что стоит он на вершине прозрачной горы, изнутри ее горит золотым и рубиновым цветом, словно рассыпано в пещерах глубинных червонное золото и россыпи драгоценных камней. А вокруг звезды светят, переливаются, мигают, образуя невиданные узоры. Но спокойно на душе у Челеба, понимает он, что находится дома. И вранье все было о долине меж двух рек, о кирпичных цыганских домах, которых никогда не было. По всему выходило, что один у них всех дом — вот эта гора самоцветная, над которой кружат странные существа, похожие на морских медуз, если только бывают медузы таких размеров. Смотрит Челеб на руки — нет у него рук, смотрит на ноги — ног тоже нет. Жаль, нет зеркала, чтобы всего себя увидеть!
Проснулся Челеб Оглы, попытался вспомнить сон и не смог. Так, какие-то бессвязные обрывки и воспоминание о чем-то грандиозном и цельном, увиденном ночью. С утра ехал задумчивый и угрюмый.
А погони за табором не случилось — или не проведали о нем владельцы коней, или Гость глаза отвел, туманами степные овраги заволок, дождем проливным за табором пролился. Оно и к лучшему — кони в таборе останутся, доказывать никому ничего не придется. Если здесь все милиционеры такие, как тот, что в белой гимнастерке по табору ходил, то дорого могла обойтись им недавняя ночная вылазка. В самом прямом смысле слова. Но лишних денег Челеб Оглы не имел. Тяжелые времена, на жизнь не всегда зарабатываешь.
Шкурин с расспросами не приставал, смолил толстую «казбечину», постегивая лошадей.
Челеб ему сам все рассказал. Было в этом коренастом немногословном гаджо что-то, вызывавшее доверие.
— Прозрачный дом, говоришь? — хехекнул Шкурин, но при этом как-то странно сморгнул. — Бывает, когда, значит, возишь за собой неведомо кого. Чужой сон тебе приснился, хозяин, совсем чужой. Ранее такие сны видел?
И раньше Челеб Оглы видел странные сны, только они немного другие были. Словно несется он с огромной скоростью над странной землей, а внизу колышутся сады из высоких и гибких деревьев, состоящих из одного широкого листа. И где-то на границе света и тьмы кружатся странные существа, похожие на рыб. Солнца нет, а светло, ночью звезд не видно, луна никогда не появляется, только наверху, где небо кончается, в серебристом мареве лениво плывет желтое пятно. Но о них он Шкурину рассказывать не стал.
— Совсем чужой сон, — уже без усмешки заключил Шкурин. — Похоже издалека твой Гость, похоже, даже не отсюда он, а откуда-то из очень и очень далеких краев.
К полудню третьего дня добрались наконец до нужного места.
— Я посмотрю, — сказал Шкурин.
Не то чтобы попросил и не то что просто сообщил о своем решении — где-то посредине интонаций было сказанное им.
— Посмотри, посмотри, — одобрил Челеб. — Держи чуть в сторону от остальных, дело справим.
Волны накатывались на светлый, почти белый песок, смывая птичьи следы и унося обратно ранее выброшенные на берег куски дерева, обломки раковин и амфор с затаившихся в глубинах кораблей, которые не пережили бурь и штормов, когда-то бушевавших в ныне спокойном и безмятежном просторе.
Повозка съехала с дороги, едва обозначенной полосками вытоптанной земли в зелено-серой траве, увязая колесами в песке, добралась до воды. Кони наклонялись, нюхали воду, недовольно фыркали и вскидывали головы. Море им не нравилось.
Из-под войлочного покрова высунулось длинное щупальце, темное с одной стороны и белое с другой. На белой стороне щупальца виднелись присоски, похожие на темные розочки. Щупальце, извиваясь, повисело в воздухе, коснулось воды. Кони всхрапнули, колыхнулись испуганно, но Шкурин твердой рукой удержал их на месте.
Вслед за щупальцем показалось бугристое темное тело, круглые, лишенные радужной оболочки глаза внимательно огляделись вокруг, и тело скользнуло на песок. Вытягивая конечность, спрут добрался до воды, на секунду, словно прощаясь с людьми, приподнял одно щупальце, остальные же уже стремились навстречу ждущим глубинам. Набежавшая легкая волна окатила спрута, некоторое время он лежал неподвижно, всеми своими конечностями выбрасывая темные водоросли из жаберного мешка, потом он стремительно нырнул в воду, уходя в теплое море. Некоторое время его темное тело возвышалось над водой, потом его не стало видно, и только цепочка пузырьков показывала путь Гостя, пока он не ушел на глубину.