— Интересная у тебя профессия, Крис, — сказал он не без зависти.
Крис вздохнул:
— Кому как. Мне уже нет.
— Кокетничаешь.
— С какой стати? Все исчерпано. Я уже о другом думаю.
— О чем?
Крис ответил не сразу, словно сомневался, сказать или не говорить.
— Как ты относишься к спиритизму? — вдруг спросил он.
Вадим даже не понял, шутит ли Крис или нет, настолько неожиданным и нелепым показался ему этот вопрос.
— Не моргай, — насмешливо уточнил Крис. — Именно к спиритизму. Ты не ослышался.
— Как Энгельс, — пожал плечами Вадим. — Могу процитировать.
— Не надо. Самое дикое из всех суеверий, помню. И многое другое помню. Шарлатанство, жульнические комбинации медиумов, даже промышленность для обмана доверчивых дурачков — надувные гости из загробного мира и вертящиеся блюдца. «Плоды просвещения» я тоже читал. Но задавал ли ты себе вопрос, почему спиритизмом увлекались и кое-какие серьезные люди? Крукс, например. В свое время крупный ученый-физик.
— Мало ли было деистов и мистиков в тогдашней науке? Ты еще средневековье вспомни.
— Крукс не средневековье. И Конан-Дойл не средневековье. Не крупный, но довольно рациональный писатель. А столы вертел. Почему?
— А ты не переутомился? — осторожно спросил Вадим. — От навязчивых идей избавляются сейчас легко и быстро. Один сеанс энцефалогена.
Крис не ответил, вернее, ответил чуть позже и не по существу. Он поиграл пальцами на пульте хранилища, набрал нужный индекс, и где-то в соседнем зале искомый кристаллик записи автоматически подключился к звуковоспроизводящей сети.
— Прослушай внимательно, — сказал Крис, — это запись спиритического сеанса у князя Вадбольского в Санкт-Петербурге в 1901 году. Кстати говоря, запись отличная, чистота ноль девять. А тебе, наверно, будет особенно интересно то, что среди участников несколько артистов императорских театров. Да и медиум тоже корифей, хотя и не из крупных, — актер Александринки Фибих. У спиритов он, между прочим, знаменитость да и вообще личность по тем временам примечательная. Лет пять до этого убил из ревности свою жену и был оправдан судом присяжных. А жена — артистка того же театра Карелина-Бельская. О ней что-то в истории есть. Помнишь, наверное. Да ты не кривись, все проверено. Сам декодировал.
Он включил звук, и в комнату словно издалека донеслись голоса и смех. Сначала едва слышные, почти неразличимые, они звучали все ближе и громче, как будто вместе с ними входили люди, смеясь и переговариваясь. Не прошло и полминуты, как Вадим уже отчетливо различал в этой разноголосице:
— Пожалуйста, пожалуйста, господа, располагайтесь.
— Ой, как много свечей! Даже семисвечник.
— Как в церкви.
И укоризненный шепот:
— Не надо таких сравнений, Люба.
Люди, должно быть, расходились по комнате: голоса звучали уже отовсюду.
— За этот стол, господа. Прошу.
— Я не вижу блюдечка, ваше сиятельство.
— Сегодня без блюдечка.
— Значит, что-нибудь особенное, да?
— Неужели общение душ?
— Ой!
А из угла комнаты осторожным, откровенно насмешливым шепотком:
— Чудит его сиятельство. Ты веришь?
— Тес… все-таки меценат.
— А ужин будет?
Снова чей-то голос из-за стола:
— А где же Фибих? Аркадий Львович!
— Я здесь, господа.
— Вы остаетесь на том диване? Так далеко?
— Должна быть дистанция, господа. Между миром живым и миром загробным.
— Бархатный голос модулировал, играл интонациями.
— А можно не тушить свечи? Я боюсь.
— Ни в коем случае. Оставьте только одну свечу. И где-нибудь в углу, подальше.
Барственный, хозяйский голос из-за стола:
— Ваше слово — закон, Аркадий Львович. Я сейчас позвоню дворецкому.
— Зачем, ваше сиятельство? Мы сами. Мигом.
— Туши, Родион.
Шаги по комнате. Стук каблучков. Визг.
— Ай! Палец обожгла.
— Сядьте, шалунья.
И снова модулирующие интонации избалованного вниманием гостя:
— Руки на стол, господа. Цепь. Не разомкните ее, пока я в трансе. И тишина. Я засыпаю быстро… минуту, две… Когда почувствуете чье-то присутствие в комнате, можете спрашивать. И еще: попрошу не шутить. Неверие нарушает трансцендентальную связь. Так к делу, господа… Начинаем.
В наступившей тишине слышалось чье-то покашливание, поскрипывали стулья, кто-то астматически тяжело дышал. С закрытыми глазами Вадим представлял себе хозяина с седой эспаньолкой и блудливым взглядом, его гостей — артистов со следами грима на лицах, не очень тщательно стертого после спектакля, и медиума с уже заметной синевой на впалых щеках и дергающимся ртом неврастеника. Он даже угадывал, где сидит этот великосветский плут и где стоит единственная непогашенная свеча.
— Не жмите так руку… больно, — услышал он подавленный женский шепот.
— Тише!
И вновь покашливающая, поскрипывающая тишина.
— Зачем тебе эта петрушка? — спросил Вадим.
— Погоди, — предупредил Крис. — Слушай.
И тотчас же вслед за ним как будто ничем не отделенная реплика князя:
— Я чувствую чье-то присутствие. Он среди нас.
— Кто, кто?
— Ой!
— Тише!
Сквозь тишину еще один голос, явно женский, но приглушенный, словно что-то его экранировало, тушило его:
— Где я?
— Вы у меня в гостях. Я князь Вадбольский.
Глуховатый женский голос отвечал в той же однотонной, мертвой манере:
— Мой князенька… такой добряк. Никогда не сердится… Прощает даже мое увлечение Зиги… А на рождение… подарил мне такой чудесный кулон… Агат с бриллиантами. И Аркадий даже не разгневался…
И сейчас же за столом чей-то взволнованный тихий шепот:
— Ей-богу, я ее знаю!
— Катрин!
— Она помнит вас, ваше сиятельство.
— Господи боже мой, как страшно…
— Екатерина Петровна, здесь все ваши друзья…
Снова глухой, однотонный голос:
— Разве у меня есть друзья? Меня все, все ненавидят… Все нашептывают Аркадию. Обо мне и о Зиги…
И опять шепот за столом:
— Кто это Зиги?
— Сигизмунд, не знаешь разве?
— Какой Сигизмунд?
— Корнет Вишневецкий, балда! Из-за него ее и зарезали.
— Кто, Аркадий?
— А кто же? Я, по-твоему?
— Тише! Она опять говорит. Слышите?
— …вчера Аркадий нас видел на Невском. На лихаче. Зиги встал, чтобы поправить полость, и я узнала Аркадия… Он стоял у елисеевской витрины… Вы ему не говорите, о князе он не знает. И Зиги не знает… Он, глупенький, даже не догадывается, что мы с князем весной уезжаем в Виши…
Смятение за столом.
— Это неправда, господа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});