он тоже чувствует себя смущенным – так вошел в роль, что не догадался взять с собой сумку.
– Давайте я быстро съезжу в Белый дом за деньгами, – предлагает он.
– Один?!
– Вы что, вправду забыли, сколько мне лет?
– Займем сотню у Яниса, нашего водителя! – примирительно предлагаю я. – Вечером, когда он нас привезет в гостиницу, отдадим!
Янис, услышав нашу необычную просьбу, только покачал залысинами: у него больше двадцатки за раз и не бывает. Однако в стороне не остался и выступил с предложением занять деньги у друга, который как раз и живет в той деревне, где у нас по плану намечен обед. Водитель с энтузиазмом кинулся названивать по телефону, а мы трое, вздохнув, отправились осматривать монастырь, раз уж приехали.
Скажу сразу, сотня евро в Греции на дороге не валяется. Отец семейства, чем-то напомнив нам Кису Воробьянинова в третьей позиции, патетически заявил, что он никогда не оставит нас без средств к существованию. мы спорить не стали. Высадив основной состав в намеченной деревушке, он развернул микроавтобус, точнее, микроавтобус развернул Янис, и они поехали обратно в Калами. Если кошелек не забыт, а потерян вместе со всей наличностью и карточка-ми, – напомнил Толя, – у него в чемодане найдется припрятанная заначка.
Мы вдвоем остались гулять и осматривать деревню Перия. Перия-периферия. Вот, произнесла это слово, и теперь оно ко мне привяжется. Буду до конца дней вспоминать деревушку под этим названием, сочиню рассказ, как мы оказались на периферии истории, и буду назидательно искать корни привычного русского слова в глухой греческой глубинке. Кончится тем, что поверю сама.
Знак на въезде оповещал, что Перия охраняется ЮНЕСКО.
Две-три неровные улицы, полуразрушенные церкви с плоскими колокольнями, десяток каменных домов, крытых черепицей, пара таверн, увитых разноцветным виноградом, тропинки. Сухо, тихо. Потрескавшиеся ступеньки, ведущие никуда. Пока я отдыхаю, привалившись спиной к теплой каменной ограде и вытянув вперед ноги, мой милый спутник уже дважды обежал деревушку, сад и громоздящиеся чуть поодаль, за деревьями, развалины. наконец и сам устал и присел рядом со мною, и развлекает меня беседою, как большой. Перед нами в ярком солнечном свете лежит Эллада. Она пахнет полынью и медом.
– Греция архетипична. Здесь дом – это архетип дома. Четыре стены, очаг, окна со ставнями и черепички, хранящие форму колена. Если Рим – это модель порядка, то Греция – это модель жизни. миф – модель человеческих отношений. Вон, возьми медею. Детей погубила, лишь бы насолить мужу.
– Первозданна.
– Перво-создана. У Платона есть что-то вроде того, что здесь можно видеть Бога с его компасом и циркулем. Будто Он махнул рукой и сказал: пусть будет дом. А остальное вы как-нибудь сами. И стал дом.
Я поднимаюсь, опираясь на его руку, и мы бредем дальше по тропе вдоль серого камня домов.
– Должно быть, богатое было местечко: восемь церквей.
– По церкви на семью.
– На первый взгляд все выглядит так, будто ничего со времен Одиссея не двинулось с места. А приглядишься: на холме – укрепленные камнями террасы, ухоженные аллеи, одинаково подстриженные купы.Тысячи лет этот пейзаж одомашнивали. А он все равно как только из-под руки вышел.Арка над входом в церковный дворик скошена набок. Проход в заброшенный дом зарос кустарником.
Видно, что сад проник во влажное пространство, занял его целиком и буйствует впотьмах. За живой изгородью в три ряда стоят голубые ульи, похожие на тумбочки. на каждом сверху лежит белый камень, и настырно жужжат пчелы. Пожилая гречанка с мокрой тряпкой на голове, слабо шевельнувшись на плетеном стуле, кивает на банку с медом. мы вежливо крутим головами: знала бы она, как низка наша покупательная способность.
– Грецию надо оставить в покое. Вернуть им драхму и ничего не навязывать. И пусть ЮНЕСКО охраняет не колокольни, не развалины и колонны, а образ жизни, – выношу я решительно свой вердикт и получаю полную поддержку от подрастающего поколения.
У поворота на парковку мелькает знакомая голубая майка. мы машем руками, как матросы, завидевшие берег, и тычем пальцами в сторону крытой террасы над обрывом.
– Ну, что, – кричу я издалека, – забыл или потерял?
– Забыл! – И Толя гордо потрясает в воздухе черной кожаной сумочкой.
Кубики льда бренчат в кувшине, а струйка золотого масла течет по ломтю губчатого сыра. Какое удовольствие выговаривать греческие слова: мусака, стифадо, мидии саганаки!
На шестом названии хозяин таверны, который сочувственно кивает смоляной головой в такт нашим лингвистическим усилиям, перестает пижонить и вынимает из кармана блокнотик. на восьмом – с интересом оглядывается на вход, подозревая, видимо, что к нам сейчас присоединятся еще трое-четверо едоков. Нет, уважаемый, больше никого не будет, это мы кормим ребенка!
– Мы кончим тем, что будем купать тебя в ванночке! – повторяет папа избитую шутку.
– А я буду махать руками и кричать: «Щипет, щи-пет!», – покорно улыбается ребенок и разливает по бокалам рецину. Рецина пахнет сосновыми иголками.
3
Монастырь Агия Триада далек от туристических маршрутов. Наш микроавтобус, свернув с трассы, срезал круги по гравиевой дороге, которая к вершине горы сузилась почти до тропинки, протоптанной, как видно, ослами. Припарковались на крохотном пятачке, и я даже заволновалась, что водителю негде будет развернуться.
Янис подошел к ограде, окаймляющей палисадник с подстриженными кустиками, и крикнул что-то, сильно подавшись вперед. Окно одноэтажного домика распахнулось. Оттуда высунулся смуглый кудрявый монах в квадратных очках. мы скромно встали у арочного входа в монастырь. Лопоухий щенок с носом в виде маслины достойно развлекал нас, пока шло совещание. Наконец, весело улыбаясь, из дверей домика появился игумен. Курчавая ассирийская борода, черные с серебром волосы плетеными косичками уложены на затылке, худощавое вытянутое лицо с лохматыми бровями, – отец Афанасий, казалось, сам был списан с древней иконы. Монастырь лежал на вершине горы, как корона.
Игумен охотно провел нашему семейству небольшую экскурсию. Темные, неясные лики на знаменитых фресках с источенными краями глядели так живо, что казалось, это не мы, а они рассматривают нас.
На полированном дереве высоких стульев, вжатых в стены, играли блики лампады, а прохладное пространство пахло старой штукатуркой и тайной. мы вышли на свет. Отец Афанасий исчез и вернулся через минуту, неся поднос с четырьмя запотевшими стаканами и блюдечком с печеньем.
– Вода, – пояснил он, – из монастырского источника, а печенье, по случаю пятницы, приготовлено без масла.
Мы хрустели угощением и пили сладкую воду, а отец Афанасий вел неторопливый разговор про землетрясение, которое сто пятьдесят лет назад повредило фреску со Святой Троицей, и про то, как трудно следовать путем Господним. По крайней мере ему, смущенно