Французское дворянство начало эмигрировать. В это время одна молодая дама пригласила поручика Бонапарта отправиться вместе с ней, обещая ему свою благосклонность. – «Madame, вы очаровательны, – возразил он. Но на свете существует одна женщина, благосклонность которой мне еще милее, – это Франция». M-me дю-Коломбье давала ему более разумные советы: «Не эмигрируйте, monsieur Бонапарт. Все знают, как выезжают из Франции, и однако никто не знает никогда, ни как в нее возвращаются». Наконец, мать его написала ему. Она умоляла его не покидать своей родины, не следовать безумной моде и не переходить через Рейн. «Успокойтесь, signora madre, – ответил он ей, – ваш сын никогда не будет на жалованье у неприятеля».
5
Madame Megravere говорила, что жизнь её окончилась вместе с падением императора. Удалившись в Рим, во дворец Ринуччини, она навсегда отказалась от всего на свете. «Конец визитам к кому бы то ни было; конец театру, который был единственным моим развлечением в минуты меланхолии». И она все-таки не переставала существовать, и когда ее спросили, какой секрет она знает, чтобы так поступать, она ответила: «Я всегда выходила из-за стола с аппетитом, и при всяком несчастии предавала себя на волю Божию». Она легко покорялась всему, что ей казалось решением свыше. Благочестие её было искренним. Однажды она обратилась к одному римскому прелату с вопросом, верит-ли он, что Наполеон в раю. – «Да, madame, я верю этому, – отвечал прелат, – но я не убежден в том».
Однако, несмотря на всю её набожность, главной утешительницей её была природная её философия, местами сказывающаяся в некоторых отрывках её писем. «Не могу снабдить вас хотя бы небольшой дозой моего характера, – писала она королю Жерому 18 поля 1821 года. – В случае дурной вести, в первый момент я огорчаюсь, а в следующий – огорчение мое уже уступает надежде. Поступайте, как я. Если надо, сократите ваш дом, даже уничтожьте его, распустив всех слуг. Только больше чести будет для вас, если вы будете бороться и одолеете несчастие. Я уверена, что у Catherine достаточно высокая душа, чтобы сладить с самой крайней необходимостью… Одна мать может дать подобный совет. Тогда уж вам нечего будет бояться, остается только надеяться на все».
Два года спустя она писала Люсьену: «Вам давно должно быть известно, что большая часть человеческой жизни состоит из несчастий и неприятностей. Знание этого должно давать нам силу не поддаваться ничему тому, что с нами может случиться, в особенности, когда мы сами в том неповинны».
Она охотнее говорила, нежели писала. «Сын мой, – говорила она, – был ниспровергнут, он злополучно погиб, вдали от меня; остальные дети мои – изгнанники, я вижу, как они умирают одни за другими… Я стара, покинута, без блеска и почести. A между тем я не променяла бы своего положения на положение первой королевы в мире». Затем она прибавляла: «Надо жить согласно своему положению. Раз утративши трон, смешно добиваться снова занять престол. Кольцами украшают пальцы, но кольца сваливаются, а пальцы остаются».
Такова была философия madame Mère, и нельзя не согласиться с тем, что, в искусстве утешения, она была таким же знатоком, как и величайшие философы.
Она сохранила все старые свои привычки. Зимой носила передник из черной тафты, а летом – белый передник. По временам она пряла на прялке или на веретене. Кроме того, играла в реверси. Она следила за своим хозяйством, вела счеты и наставляла сыновей жить по экономнее. В её салоне стоял большой пустой шкаф с медными украшениями, к которому дети её подходили не без опаски: когда они шумели, их запирали в этот шкаф. «Двадцать лет тому назад я была высочеством. В настоящее время я снова обращаюсь в madame Летицию». Она и была ею всю жизнь, что и составляет прелесть её существования.
Ее не пощадило никакое испытание. Она упала, сломала себе бедренную кость и вскоре после того поражена была прогрессивной слепотой. Она забывала свои страдания, вспоминая о необыкновенном человеке, которого даровала миру. Слава этого сына некогда утомляла её зрение. Но с той поры, когда несчастье как бы окутало его покрывалом, она могла пристально созерцать это солнце и утоляла им свои взоры. Особенно же любила она вспоминать начинания великого человека и те времена, когда у неё не всегда бывал суп. Она рассказывала m-lle Меллини, что дети её отличались крайней резвостью, что она вынуждена была вынести мебель из одной большой комнаты, чтобы в дождливые дни они могли там резвиться в свое удовольствие, что Жером и трое остальных рисовали фигляров на стене, а Наполеон изображал только солдат, расположенных в боевом порядке, что с самого раннего детства он был склонен с математике, что некоторые монахини прозвали его маленьким математиком и угощали вареньем. «Однажды встретив их на площади Saint-François, он бегом бросился к ним, восклицая: „Кто хочет знать, где мое сердце, тот найдет его сестер“. Тучная сестра Орто, с слабыми ногами, стала его журить, но в конце концов должна была уступить и сунуть ему в рот конфету, чтобы заставить его замолчать».
6
Madame Megravere, после Ста Дней, как уже сказано, избрала Рим местом своего изгнания. Мир развалин, окружавших ее здесь, был ей близок. Она сама являлась живой реликвией великой эпохи. К ней совершалось паломничество. Дюма-отец рассказывает об одной своей знакомой даме, которой в Италии хотелось видеть только три вещи: madame Megravere, извержение Везувия и Венецианский карнавал. Случалось также, что иной чичероне показывал ее иностранцам, которых он раньше водил по руинам Колизея. Именно тут гулять ей нравилось всего более. Куда уносились её мысли с этого места разрушения, угадать не трудно. Некогда по поводу гнева Наполеона на его брата Люсьена из-за mésalliance последнего, она, заступаясь за младшего сына, упорно отстаивала его дело и должна была услыхать от императора упрек, что она любит Люсьена больше, чем его. её ответ гласил: «я всегда люблю больше всех того из моих детей, который самый несчастный из них».
После падения первой империи пришел черед Наполеона пользоваться предпочтительной любовью матери. Но и тот, о ком она думала, не раз, вспоминал о ней в своем изгнании. Однажды на острове св. Елены у Наполеона вырвались такие слова, обращенные им к врачу Автомарки: «Вы, доктор, ухаживаете за мной удивительно, но моя мать сумела бы это сделать еще иначе». И, закрывши рукой глаза, великий человек прибавил, точно жаловался ребенок: «ах, мама Летиция!»