Читать интересную книгу Зеленые скамейки - Лев и Александр Шаргородские

— Евреи, — задумчиво произнес Исаак, — мы думаем, что мы знаем все — а не знаем ничего… Откуда возник этот, простите меня, папа?!

— Не будем бить себя в наши старые груди, — сказал Иосиф, — этот папа возник до войны. Они были здесь до войны — а мы не были… А в Жмеринке я знал, что творится в Жмеринке. Ну, может быть, в Виннице. Но не в какой-то там Риге, о которой я вообще не знал.

— Он прав, — сказала моя бабушка, — он совершенно прав. Эта страна так быстро разрастается, что мы не успеваем следить, что происходит на наши новых территориях. И мы в этом не виноваты… Но Вика для Бомы был больше родного…

Скамейки печально закивали головами.

— Когда Вика открыл это письмо, будь оно проклято — у него подкосились ноги, — сообщил Иосиф. — Несмотря на шпикачки.

— Откуда вы знаете? — удивилась Хая-Рейзел.

— Когда хороший человек падает — это слышно повсюду, — объяснил Исаак.

— Успокойтесь, — сказала бабушка, — они никуда от него не уедут. Я мог вас заверить. Такая семья!! С любимыми не расстаются…

Вскоре Левины получили второе письмо. Новый папа сообщал о себе кое-какие подробности: оказывается, ему принадлежали шикарные отели: в Вене — «Интерконтиненталь», а в Лондоне — «Кларидж». К тому же новый папа был «фоном» — его звали фон Шнеерсон. У фона было несколько конюшен со скаковыми лошадьми. К письму были приложены фото: «фон» верхом на лошадях, «фон» в бассейне, «фон» с Крайским.

— С чего бы это вдруг «фон»? — пожала плечами Сима. — Странный какой-то еврей.

— Какой он еврей? Он — шлеймазл! Шлеймазл на лошади! — сказала бабушка. — Пузатенький, лысенький — разве его можно сравнить с нашим Викой!

— На лошади он хотя бы одет, — хихикнул Исаак, — вы всмотритесь в фото, где он потягивает коктейль около своего бассейна! Да за такого ни одна аникейве…

— Не смейте касаться моей внучки! — приказал Иосиф.

— Вы сошли с ума, — сказал Исаак, — причем тут ваша внучка?!

— Идн, ша, — сказала Хая-Рейзел, — они никуда не уедут. Они не бросят Вику. Попомните мои слова…

Но пророчества евреев как-то плохо стали сбываться.

В начале августа Лида и Бома улетели…

Несколько дней скамейки пустовали. Старые евреи болели. Бабушка лежала на кушетке, лицом к стене, и даже не подавала мне по утрам молока. У Хаи-Рейзел случился нервный приступ. Исаак собрался лететь за паршивцами вдогонку, и там, в Вене, сказать им все, что о них думает. Но ему не дали визы.

Потому евреи единогласно решили вычеркнуть их из своей памяти.

— Это не евреи, — сказали они, — евреи так не поступают!

И вычеркнули.

Все свое внимание они сосредоточили на Вике. Было решено взять его под опеку.

— Он не должен оставаться один, — сказал Иосиф, — одиночество — это цорес! Вы меня понимаете?

Тут же были распределены обязанности: завтраки — у Хаи-Рейзел:

— Вы не знаете, он любит компот из рибарбара?

— Главное — компания, Хая-Рейзел, а не рибарбар.

Полдники — с Иосифом:

— Кефир и пару веселых майс, пойдет?

Обеды — у Симы:

— Я на диете. Он будет есть суп без соли?

— Будет, будет, только окружите его теплом.

И ужины — у моей бабушки:

— Ах, я знаю, что сделаю — налистники с черникой!

Хая-Рейзел пекла для него блинчики с творогом.

— Это базарный, Вика, — подчеркивала она, — его сделали фактически при мне. В вашем возрасте нельзя есть все время мясо. Мясо и мясо. Мясо повышает…

— Что? — безучастно спрашивал Вика.

— Я знаю? Все! Холестерин, белок, желток. А если б они не уехали, вы бы его ели и ели. И кто знает, чем бы все это кончилось…

— Не скажите, Хая-Рейзел, — возражал Вика, — там у Бомы настоящий отец! А настоящий отец — это вам не шпикачки!

— Настоящий папа! — вздыхала потом Хая-Рейзел. — Я бы посмотрела, как бы их к нему потянуло, если б он жил не в Вене, а в Крыжополе.

Иосиф засыпал Вику анекдотами.

— «Хаим, одолжи десятку!» — «У кого?!» — и первый ржал. Поймите, Вика, — говорил он, — если кувшин падает на камень — цорес кувшину. Если камень падает на кувшин — цорес кувшину. Человек не должен быть кувшином!

— Я не кувшин, — успокаивал Вика, — я чайник!..

Он перестал ходить на концерты, только на Бетховена.

— У него была трагическая судьба, мальчик, — как-то сказал он мне.

Я видел его однажды, в десятом ряду на пятой симфонии. На глазах его были слезы.

Бабушка устраивала Вике музыкальные вечера.

— Зная вашу любовь к музыке, — говорила она и ставила на старый патефон еврейские пластинки.

— Брент, май штетеле, брент, — шипела заигранная пластинка.

Вика молча жевал картофельные латкес.

— Вика, — говорила бабушка, — вы же мудрый человек, вы же ребе. А ребе тот, кто принимает все вещи всерьез, но ни от чего не унывает.

— Я ребе, Рася, — соглашался Вика, — я рад! Если хорошо Лидочке и Боме — хорошо и мне. Если они гуляют по Дунаю — по Дунаю гуляю и я. Если они там едят какую-то папайю — ее ем и я, хотя никогда ее не пробовал.

Вскоре Вика перестал посещать евреев.

— Он закрылся дома и слушает Бетховена, — сообщал Исаак. — Сколько можно слушать Бетховена?!

Он бледнел, худел и ходил небритый, чего никогда с ним не случалось. У него появились мешки под глазами, походка стала неуверенной.

— Его надо срочно показать доктору Черфасу, — говорили евреи. Они опасались за его жизнь.

Потом Вика исчез…

И все решили, что Вика уехал. А куда мог уехать Вика? Только к своим, к Лидочке и Боме, на прекрасный голубой Дунай.

Это вызвало на скамейках радостное возбуждение.

— Данкен Гот, — говорили евреи, — все-таки хорошо кончилось.

— Слава Богу! Он поехал к ним. Они одумались — это же замечательная семья! И он поехал. Они сейчас танцуют вальс.

— Он взял портфель и укатил, — убеждал Иосиф, — Австрия — прекрасная страна, там торт «Сахер», но кто там когда-то пробовал шпикачки?!

— Мой сын брал Вену, — сказала бабушка, — там нет шпикачек! Там нет даже леща! Я представляю, как Бома рыдал, увидев Вику, — кончиком косынки она вытирала слезу.

Старым евреям казалось, что они знают все, что произошло в далекой Вене, когда с поезда сошел Вика с портфелем в руках.

— Подождите, сказал Исаак, — я вам расскажу, все что было. В деталях…

— Зачем? — спросили евреи хором, — мы все знаем.

— Ну, так вот, — продолжил Исаак, — они бросились к нему на шею, еще когда он стоял на подножке вагона, и слезы ручьями катились из глаз их.

— А потом они вместе пошли на Дунай, — продолжила Сима, — и Вика раскрыл портфель. Шпикачки сияли оттуда!

— И они начали есть, — сообщила Хая-Рейзел, — с большим аппетитом. И любимые колбаски вернули их сюда, на наше взморье, на наш золотой песочек, на Турайдас, где они имели мазл. Они ели и умоляли Вику простить их.

— И он их таки простил, — закончил Иосиф, — и пригласил Лидочку на вальс.

— Жаль только фона Шнеерсона, — вздохнула бабушка, — хоть и фон, а еврей…

Давно это было.

Когда еще я был загорелый, в рваных сандалиях, и жизнь казалась солнечной и бесконечной.

Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У реки сидели русские и ловили диких угрей.

У моря сидели пожилые евреи.

Их больше нет.

Ни Хаи-Рейзел, ни Иосифа, ни философа Исаака, ни моей бабушки.

— Таере, возьми кусок лекаха…

На зеленых скамейках нет больше президентов Израиля, Голды Меир, Ротшильдов и Альберта Эйнштейна.

Исчез идиш, пропала певучая речь, не пахнет уютом, фаршированной рыбой, теплом и горьким юмором.

Улетел язык моей молодости, который я не знал.

Со скамеек веет холодным ветром. Там сидят другие люди — они сумрачны, серы, злы.

Они лузгают семечки и плюют себе под ноги.

Пахнет квасом, пивом и общественным туалетом.

Однажды мы, — из старой компании, из той сборной, — договорились встретиться на Турайдас, в июле, в шесть вечера, и пройти старой дорогой, мимо скамеек, к морю.

Мы слетелись со всех континентов. Не было рваных сандалий и буйных шевелюр. Все мы были в костюмах, в лысинах…

Мы обнялись и пошли к морю. Солнце еще было высоко, и море было тем же. Только со скамеек дуло холодом и ненастьем. Если когда-то «алтен идн» угадывали наше будущее, то эти — прошлое.

— Во, жиды идут!

— Тише, услышат!

— Да они ни черта не понимают — иностранцы.

— Говорят, они здесь когда-то жили.

— Да, да, тут когда-то, говорят, было много евреев. Жил, рассказывают, какой-то фон Левин или фон Эйзенштейн, черт их разберет! Министр колбасной промышленности.

— Хреновина, никакой колбасы не было!

— У евреев была! И в спеццехе делал он кровавую колбасу на крови христианских младенцев. А потом этот фон Абрам смотался в Израиль…

Мы спускаемся к пляжу, на сердце у нас печаль — зачем мы сюда притащились? Почему нас тянут старые дюны и волны, которых больше нет?