Читать интересную книгу Мова - Виктор Мартинович

Вышел прочь, в октябрьскую, прозрачную, кристальную Варшаву. В город, где много неба и немного облаков, где у мостов – широкие плечи, а в зданиях отражается больше солнца, чем есть на небе. Где столько простора, что сердцу становится тесно, а ногам хочется идти во все стороны одновременно; и особенно пронзительное наслаждение приносит мысль, что твой рюкзак до отказа забит листочками с качественной, отборной, более сильной, чем ЛСД, мовой.

Джанки[2]

Как я впервые бабахнулся мовой? Конечно, помню. Первый поцелуй не помню, а вот ту ночь помню хорошо. Это – как первый секс, первая драка, первый прочитанный диалог Платона.

Только стоп, стоп, стоп! Давайте сразу договоримся, mes amis: никакого презрения. И никакой жалости. Мне не нужно ваше сопливое сострадание. Я – не наркоман. Почему? Мова не вызывает привыкания. Медицинский факт. Поговорите с любым врачом вне стен его удобного кабинетика, где каждое его слово записывается Меднадзором, он вам все по-дружески растолкует. Мова воздействует напрямую на психику, минуя тело, поэтому любая интоксикация исключена в принципе. Нет интоксикации – нет абстиненции, как говорил мой друг-джанки с дипломом медицинского училища, пока его не взяли за жопу. А раз нет абстиненции, я никакой не торч. Dixi et animam meam levavi[3]! Или даже et animam meam salvavi[4].

Я в любой момент могу бросить. В моей жизни было несколько недель, когда я постоянно не употреблял. И не тянуло. Единственная причина, по которой я снова вернулся к мове, – то, что жизнь без нее – тягомотина. Посмотрите вокруг. Если вас все удовлетворяет, выучите три языка, прочитайте учебник философии и снова оглянитесь вокруг. Рано или поздно вы окажетесь там же, где и я, I swear!

Кроме моментов, когда я под воздействием, я полностью адекватен. То, что я с большой периодичности употребляю, не сказалось негативно на моих интеллектуальных способностях. Даже, я бы сказал, улучшило их. Т.н. мова-психоз — выдумка Госнаркоконтроля, продвигаемая для того, чтобы вы торчали на тех драгах[5], которые продает государство: бухле, каннабисе и медицинских опиатах.

Так вот. Тот вечер. Нет, ну как? Конечно, я слышал про мову до этого. В том смысле, что «никогда не пробуй, потому что сразу заболеешь СПИДом и одновременно станешь пидорасом». Но поскольку мозг есть, тянуло. Как у Марка Твена мальчишек тянуло трубку покурить. Потому что это признак взрослой искушенности. В молодости нам всем хочется быть искушенными, а когда приходит зрелость и мы и впрямь искушаемся, тянет к невинности, которая свойственна лишь молодости.

Моя история похожа на большинство таких историй. Ночной клуб. Громкая музыка. И — девушка.

Тогда популярным местом был CocoInn на Комсомольской. Район – тот еще, самая граница с чайна-тауном, буквально квартал вперед – и начинается муравейник минского Шанхая, куда, как я считал тогда, белому человеку после шести вечера заходить небезопасно, потому что пустят на чоумень. А тут – последний бастион буржуазного декаданса: живой старосветский джаз, можно увидеть человека с гитарой и настоящим саксофоном. Интерьер – черное с золотом, хрусталь, огни, официанты топлес в венецианских масках, на входе – обязательное секьюрити в строгом «бандитском» костюме с головой белого кролика – такой привет из мира древних ЛСД-приходов, когда Евразия перед тем, как закинуться психоделиками, еще читала Льюиса Кэрролла (эти времена давно прошли, кто такой Кэрролл никто из чандалов уже не помнит, а белые кролики в нашей деревне в тренде, но что они значат – хер кто объяснит). На стенах – плохая копия Обри Бердслея, бар-стенд стилизован под art nouveau – короче, безвкусица и агрогламур с претензией. В Токио такие клубы были 30 лет тому, в Пекине – 20, до Новосибирска и Срединного Китая добрались лет 10 назад, а теперь по инерции докатились до окраин империи – до нас, до Москвы, до болотного Питера, где, как говорят, никто по-китайски без ошибок не разговаривает.

Я приперся в тот клубешник в случайной компании, которая, кажется, собралась только потому, что вчетвером такси ночью брать дешевле: через полчаса все, выпив по коктейлю, разошлись по разным углам, а еще через час людей стало столько, что свободных углов не осталось, всех прижало друг к другу, танцевали в тесноте, плечо к плечу. Играл Майкл Джексон finalized by FJ Lee – седая старина, наложенная на китайский data-психоз. И вот тут мне становится тяжело описывать, потому что магию, как вы знаете, сложно преобразовывать в слова.

Короче, представьте: темнота, сполохи стробоскопов и digital fires, музыка, которая проникает под кожу. Как раз то самое время суток, когда ничего не нужно, чтобы быть здесь и сейчас, кайф как он есть, наполненность и осмысленность бытия. Просветление. Где-то между полночью и двумя часами утра всегда есть такой краткий миг, когда появляется ощущение, что все вокруг – братья и сестры, что ты – не одинокая, отринутая всей Вселенной монада (как оно и есть на самом деле), но очень нужное кому-то живое существо.

И вот в момент этого сенсуального затмения рядом нарисовалась такая прыткая сучечка: длинные ноги, чувственные губы, короткая стрижка, взвинченный блеск глаз. Брюнетка. И – о боже – как она двигалась! Я внезапно почувствовал, будто мы с ней знаем друг друга миллион лет так глубоко, как не способны знать друг друга такие несовершенные создания, как люди, век которых скоротечен, словно жизнь мотылька. Вот теперь мне подумалось: нам было бы достаточно короткого разговора, чтобы иллюзия развеялась. Разговора хотя бы про Бердслея. Или про токийские клубы, в которых дуреха, конечно же, бывала. Но разговора с помощью слов не произошло. Мы говорили телами, взглядами, ритмами. А потом она взяла меня за руку, наклонилась и похотливо выдохнула (причем — на мове!): «Хадзем». Это само по себе интересно, согласитесь. С вами такое бывало? С вами хотя бы однажды кто-то начинал говорить на мове?

Сказала и потянула за руку в уборную. Я тогда думал, что меня ожидает обыденный cold sex – это было бы понятно, прилично и даже респектабельно. В уборную была очередь, мы танцевали какое-то время прямо в очереди – это была обычная пьяная очередь в ночном клубе, где половина людей настолько обдолбана веществами, что в тот момент, когда подходит черед заходить в кабинку, они забывают, зачем стояли.

Так вот, мы танцевали, у меня встал, и я думал только о том, в какой позе ее возьму. Потом мы втиснулись в кабинку – тут все было обставлено с той провинциальной роскошью, которую так любят наши мелкие торговцы, мнящие себя финансовой элитой Поднебесной: огромная раковина размерами почти с ванну, серебряный столик для раскатки кокаиновых дорожек, а унитаза, кстати, не было вообще, по крайней мере, в этой комнате. А были ли там еще помещения, я так и не узнал: владельцы заведения отлично понимали, что в клубный туалет современные люди ходят наваляться и совокупиться, а если кому приспичит, он может выйти из клуба и поссать на улице, как настоящий сельский мачо.

Я начал расстегивать джинсы, но она остановила меня быстрым мягким движением пресыщенной хищницы, обвила меня ногами и достала из лифчика листочек – он был сложен a-la envelope, сверточек размером с ноготь. Посмотрела мне в глаза и спросила шепотом, в самое ухо:

— Полетишь со мной в рай?

Мне стало страшно, потому что я никогда этого не пробовал, а она каким-то образом ощутила это – может быть, возникла все же между нами некая эмоциональная связь… Я бы так сказал: если между незнакомыми людьми в принципе может быть эмоциональная связь, она между нами была. Она, эта безымянная девушка, открыла мне двери в тот мир, который я до сих пор не покинул (потому что мне тут хорошо). Так вот, она почувствовала, что я – novice, и снова спросила, с какой-то непонятной мне нежностью:

— Ты что, в первый раз?

Я молча кивнул.

Она засмеялась: — Говорят, это к большой удаче, – пропела она, глядя мне в глаза. – Мова это любит – когда ты кого-то вдолбаешь в первый раз. Но тебе она может не вставить. В первый раз многим не вставляет.

Почему она рисковала, разделив со мной дозу? Я не знаю этого до сих пор. Говорят, когда ширяешься вдвоем, эффект значительно сильнее. Но я этого точно подтвердить не могу – никогда не пробовал ни до, ни после этого. Потому что слишком опасно. Я мог легко накатать на нее бумагу в Госнаркоконтроль за «содействие первому употреблению наркотиков», получить за это свои четыре тысячи новых юаней. Но она мне доверилась – так, как никогда и никому не доверялся я с тех пор. Что я там говорил про эмоциональную связь?

Так вот, она быстро раскатала листок на ладони, там – мелкий текст, над ним нужно было склониться, соприкоснувшись головами, и это было приятно. Текст был написан от руки печатными буквами разных размеров, с перебивками вроде тех, которые мы видим в спам-контрольках на почтовых сервисах: теперь я уже знаю, что это делается, чтобы обмануть карманные сканеры, а тогда не знал и удивился. Текст был рифмованным. И прекрасным. Я прочитал первый раз и не понял треть лексики, начал читать второй раз, и тут меня накрыло приходом. Как это часто бывает при употреблении мовы, он остался в голове навсегда, помирать буду – не забуду.