веселой, умненькой, очень бойкой, но, по моему мнению, весьма страшненькой девчонке, обиженной природой некрасивым утиным носиком и смешными, торчащими в стороны ушками.
А вот Димон, я думаю, на женский взгляд — красавчик! Высокий, спортивный, юморной. Он был душой любой компании и, как я знал не по слухам, еще тем разбивальщиком девичьих сердец…
Димон неопределенно пожал плечами, но морщиться перестал:
— Не, ну … конечно … не спорю: фигурка у нее — зашибись! Хотя, попцы, как по мне, не хватает, да и вообще, худовата она…
— Ага! — Борька опять хохотнул, — А тебе толстомордую деревенскую телку с дойками по полведра подавай!
Он так смешно надул щеки, выпучил глаза и руками показал размер телочьих «дойек», что мы с Димоном расхохотались.
— Кузя! — повернулся Борька ко мне, — Будь другом, достань из холодильника еще пивка, тебе ближе тянуться…
Я любил проводить время у ребят в общаге. Они, как и я, только недавно вернулись из армии, восстановились в институте и наслаждались свободой, не очень напряженной учебой, теплом весеннего Крыма и предвкушением грядущих летних удовольствий. Я с этими ребятами всегда был на одной волне. Собираясь вместе, мы то вспоминали вязкие и не очень радостные армейские будни под пиво с копченой ставридкой (которую присылал Димону его отец, страстный любитель морской рыбалки), то совершали вылазки на ночные дискотеки и щекотали себе нервы в конфликтах с местной гопотой, то расписывали вальяжные многочасовые партии в преферанс… Они немного завидовали мне, потому что я жил в большой комфортной квартире у бабушки в самом центре города, в зоне ее особой заботы и любви, а я завидовал им, потому что несытая и тесная общажная жизнь была бесшабашна, весела и бесконтрольна.
— Ну, а ты, Кузька, что скажешь?… Ну, по поводу Галатеи? — Борька хитро сощурился, глядя на меня, да и Димон заулыбался.
— Да ну вас! — я сердито махнул рукой, — У вас одни бабы на уме. Давайте лучше пульку распишем!..
А я вам сейчас расскажу, почему они так многозначительно и хитро заулыбались.
ТОТ день отпечатался у меня в памяти каким-то странным образом.
Утро я помню во всех подробностях — встречи, эмоции, слова, запахи, цвета… Что было вечером, я не помню вообще. Может быть, я сидел в общаге у своих друзей… Или, может быть, гулял по напитанному ароматами цветущей акации Приморскому бульвару… Вообще не помню!
А вот день… Воспоминания о ТОМ дне свелись у меня к двум ярким картинкам, двум ярким ощущениям. Первую картинку я уже описал. Две распахнутые зеленые бездны, две манящие звездные пропасти, в которые можно падать бесконечно… Вторая картинка — волна темных волос, медленный — до боли медленный! — поворот изящной головки, изумрудное сияние, вдруг заполнившее сознание, две желтые молнии, и… пустота.
На следующий день я снова увидел ЭТУ девушку на занятиях: она, оказывается, училась в параллельной группе, а в преддверии зачетной недели лекторы довольно часто объединяли соседние потоки.
Она впорхнула в аудиторию…
Нет. Она вошла в аудиторию, я взглянул на нее, и … не смог сдержать вздох разочарования. Девушка, как девушка. Стройная, статная. Ну, ноги у нее красивые (похоже, она всерьез занималась спортом). Темные волосы. Мягкие черты лица, большие зеленые глаза… Но мало ли таких девушек — длинноногих и большеглазых — учится в институте?!. И вообще, скоро лето, время, когда множество юных сногсшибательных столичных див — открытых для знакомств, флирта и эротических приключений — заполнит крымские пляжи и ночные дискотеки!
А еще через день я узнал, как ее зовут.
— Вера!.. Верочка! Я тебе место заняла! — кричала через всю аудиторию сидящая рядом со мной Анька Козырева — бесконечно добрая и очень деятельная, но, как мне всегда казалось, уж слишком простая и немного безалаберная одногруппница, активистка студенческого профкома.
Итак, ЕЕ звали ВЕРА.
Нет, это я сейчас так пишу: «ЕЕ звали ВЕРА». А тогда я про себя, почти безразлично, отметил: «Ага, ее зовут Вера», и продолжил вырисовывать в тетрадке улыбающихся чертиков, гоняющихся за испуганными ангелочками.
А через несколько дней случилась странность.
Заканчивался четвертый час томительных занятий. Препод, по-моему, и сам усыпленный собственным монотонным речитативом, заканчивал лекцию диктовкой контрольных вопросов, когда мой взгляд случайно упал — честное слово, случайно! — на красивую ножку подсевшей на мой ряд Верочки. Ее легкая шифоновая юбочка соблазнительно задралась, открывая красивую линию бедра, а на ее икре… Нет, вы не представляете, как волшебно это смотрелось! На ее икре манящей искоркой повисла нежно-белая тополиная пушинка.
И я, неожиданно для себя, вдруг наклонился, вполне себе таким уверенным голосом сказал: «Вера, прошу прощения, но у Вас тут на ноге…», и снял пушинку с ее подернутой легким майским загаром шелковистой кожи…
Она посмотрела на меня как-то странно: то ли опасливо, то ли выжидающе и …беззащитно, что ли. А я пожал плечами, пробормотал что-то незначительное и выскочил из аудитории.
Мой странный поступок не остался незамеченным. Димон и Борька долго ржали потом в коридоре, хлопали меня по плечам, говорили, что я, оказывается, тот еще пикапер, что вот как, оказывается, нужно девчонок «снимать», за ноги их хватая, и что я — «молоток»!.. А я, непонятно почему, краснел, отнекивался. И потом заявил, что я никакой не пикапер и никого я не «снимал». Что, мол, тоже мне, нашлась Галатея!
Вот с тех пор, среди ребят нашей группы за Верой и закрепилось это имя — Галатея. Даже подружки стали так ее называть….
4. Она
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю,
Придёт серенький волчок
И ухватит за бочок,
И потащит во лесок….
И накатывает липкий, душащий страх, делающий ноги ватными, а крик беззвучным…
Страх леденит кровь в жилах. Меня бьет озноб.
А я не в силах оторвать взгляд от горящих в глухой ватной тьме двух красных огней.
Это — глаза волка.
Он огромной чёрной тенью громоздится за смутно угадывающимися темными стволами деревьев, жесткими контурами вырисовывается на мглисто-сером фоне клубящегося ночного тумана…
Таким я его увидела впервые в раннем детстве. Он пришёл ко мне в кошмарном сне, чтобы — теперь я знаю! — присмотреться, принюхаться, слизнуть капли моей ауры. Он бродил между мирами … и нашел меня.
Моя душа, в призме незамутненного кристалла детского первобытного ужаса, безропотно открылась ему и, очевидно, чем-то заинтересовала.
С тех пор, врезавшийся в память образ страшного волка с огненными глазницами преследовал меня в детских ночных кошмарах постоянно.
А однажды волк явился мне во сне уже в отрочестве. Тот же мутный туман, опушка