Читать интересную книгу Искусство покоя. Захватывающие приключения в полной неподвижности - Пико Айер

Меня словно позвали домой, пригласили вернуться в какое-то место, где я уже бывал, хотя я никогда прежде не видел этого места; это было похоже на одну из тех альтернативных реальностей, которые в некоторые моменты жизни вдруг удается увидеть, но обычно лишь на мгновение. Братья-бенедиктинцы сказали бы мне (если бы я их спросил, но я не спрашивал): если вы пришли к чему-то постоянному, неизменному, не зависящему от ваших беспорядочных мыслей; к чему-то, что так похоже на истинную жизнь, – то вы, скорее всего, не открыли что-то новое в себе, а просто вновь обрели память.

Я находился под таким впечатлением от всего этого, что перед отъездом забронировал комнату для следующего своего визита, причем опять на целых две недели. Очень скоро такие погружения в Нигде стали величайшей роскошью из доступных мне. Я не мог бы остаться в монастыре навсегда: я совершенно не приспособлен к оседлой жизни, я абсолютно не умею “пускать корни”, а кроме того – не принадлежу ни к какой церкви. Но мне нравилось, что эти прозрачные дни, проведенные в полной тишине, придают всем остальным моим занятиям особую свежесть, ценность и воодушевление. Как будто тихонько выскользнул из собственной жизни, поднялся на холм – а с вершины открываются такие дали, что сразу видно, куда идти и как туда попасть.

Это была чистая радость: я целыми днями читал, не выходя из своей комнаты, вчитываясь в каждое слово каждой книги так, словно все их написал я сам. Люди, с которыми я познакомился в монастыре (среди них были банкиры, учителя, агенты по продаже недвижимости), приехали сюда приблизительно по тем же причинам, что и я, и потому они казались мне гораздо более близкими, чем случайные попутчики, которых мне приходилось встречать в Венеции или Сан-Франциско. На обратном пути, спускаясь в город к повседневным делам, я чувствовал себя более свободным: мне теперь не нужно было относиться к своим мыслям, амбициям, вообще к самому себе столь серьезно.

Этот вкус тишины был абсолютно новым для меня переживанием, совершенно непохожим на что-либо испытанное мною прежде (не считая тех моментов, когда я был увлечен своей возлюбленной, зачарован “Днями жатвы” Теренса Малика или каким-нибудь спектаклем Питера Брука). И я решил, что это переживание должно стать смыслом, центром моей жизни. В тот год, когда я открыл для себя преображающую силу покоя, я окончательно перебрался в японское Нигде – крошечную, словно кукольный домик, квартирку, и у нас с женой нет в Киото ни машины, ни велосипеда, ни отдельной спальни, ни телевизора с хотя бы одной программой, которую я в состоянии понять. Мне по-прежнему приходится содержать семью и не терять связи с миром, поскольку я зарабатываю на жизнь писательством и журналистикой, но освобождение от суеты и ненужных сложностей означает, что каждое утро я смотрю на новый день как на бескрайний луг, на котором ничто не мешает моему взгляду, и он свободно скользит вдаль, к горам, синеющим на горизонте.

Конечно, не всякий придет от такого в восторг; возможно, вам понадобится перепробовать довольно много разных вариантов, чтобы уловить суть покоя, неподвижности, неделания. Но теперь, когда друзья спрашивают у меня совета, где бы им провести отпуск, я иногда предлагаю им попробовать Нигде, особенно если им неохота возиться с визами и прививками и стоять в длинных очередях в аэропорту. Одна из прелестей Нигде состоит в том, что, когда вы двигаетесь в его направлении, вы не знаете, где окажетесь и что увидите на этом пути. Более сокровенная благодать неделания (как показал мне замерший в неподвижности Леонард Коэн) состоит в том, что покой может широко раскрыть ваши глаза, окрылить вас и заставить ваше сердце биться сильнее – точь-в-точь как это делает с нами влюбленность.

2. Карта покоя

Конечно, наш брат писатель уже в силу своей профессии вынужден большую часть времени оставаться дома. Днем мы, словно губки, впитываем мир, а по ночам, когда суета затихает, пытаемся осмыслить все то, что увидели и пережили за день. Наша работа – превратить вечное движение жизни в неподвижность произведения искусства. Наше Нигде – это наше рабочее место, даже, можно сказать, наше поле битвы.

Здесь, в своей квартирке в Киото, я работаю за детской школьной партой из светлого дерева. Я не один – у меня всегда рядом верный компаньон, у которого всегда наготове масса историй о шикарных вечеринках и об ужасах войны, об очаровательных красавицах, светских львицах и бриллиантах, сверкающих в полумраке оперной ложи. Однако Марсель Пруст смог принести в мой дом этот до отказа насыщенный жизнью мир лишь после того, как много лет просидел наедине с самим собой в безмолвии обитого пробкой кабинета, изучая, как мы, люди, преобразуем в нашем мозгу мимолетность мира в нечто более осязаемое.

Это превращение и легло в основу его эпического романа “В поисках утраченного времени”. Мы бросаем взгляд на незнакомца на улице, и контакт длится лишь мгновение. Однако, вернувшись домой, мы думаем об этом человеке снова и снова, пытаемся понять, что значил тот его взгляд, фантазируем и выстраиваем вокруг него воображаемое общее будущее. Мимолетное переживание порождает целую жизнь внутри нас. Более того, оно создает историю наших жизней.

Другой мой верный компаньон в Японии – тот же, что сопровождал меня в те времена, когда я, еще подросток, добирался из Дхармасалы в Боготу, чтобы оттуда отправиться на Барбадос, тот самый странствующий трубадур, на дебютном альбоме которого целых четыре песни были закручены вокруг слова “путешествие”. В самой первой песне, которую Леонард Коэн исполнил публично, некий человек вытаскивает старое расписание поездов, а дорога “вьется, словно дым, над его плечом”. В одном из самых трогательных номеров с этой пластинки он прощается с женщиной, потому что “пришло ему время побродить”.

Леонард Коэн стал поэтом-лауреатом всех тех, кто вечно в дороге; “цыганенком”, который отказывается прилепиться надолго к одному и тому же месту, остепениться, оправдывать те ожидания, которые мы зачем-то на него возлагаем. Однако, подобно столь многим странникам, он, похоже, всегда знал, что передвижение в пространстве есть лишь способ продвинуться в глубину (“Теперь я знаю, отчего многие мужчины останавливались и рыдали, – пишет он в одном из своих ранних стихотворений, – на полпути между любовью брошенной и еще не найденной. И гадали, приведет ли дорога их куда-нибудь”).

Всякий раз, когда он выражал свои чувства наиболее искренне, он признавал, что его главные путешествия – путешествия внутрь собственной души. “Мне так было нужно, чтобы у меня не было ничего, к чему можно прикоснуться, – поет он в одной из своих песен о поездке в буддистский центр. – Я всегда был до этого жаден”.

* * *

Иные отправляются в Нигде, даже если у них есть все причины едва ли не постоянно вести активный образ жизни. Спустя почти десять лет после моего первого визита в Маунт-Болди, где я увидел Леонарда Коэна в пустом зале для медитаций на вершины горы, я неожиданно наткнулся на еще одного скитальца – на этот раз в Цюрихе. Это было на “Халленштадионе” – арене на 13 000 человек, где еще недавно зажигала Бритни Спирс, а сегодня Далай-лама XIV, о мировом турне которого я писал, читал сложную лекцию о практике Бодхисаттвы, объясняя, почему некоторые люди, достигшие нирваны (“угасания” в переводе с санскрита), все-таки предпочитают вернуться в мир и помогать тем, кто в нем остался. Я был здесь, поскольку писал репортаж о мировом лекционном турне далай-ламы.

Даже многие из англоязычных слушателей (причем буддистов, в отличие от меня) предпочитали, если у них получалось, следить за сложным ходом философской мысли по-французски, потому что слова далай-ламы с необычайной прозрачностью передавал его французский переводчик. Переводчика звали Матье Рикар. Он защитил докторскую диссертацию по молекулярной биологии в Институте Пастера под руководством нобелевского лауреата Франсуа Жакоба. Отец Матье Жан-Франсуа Ревель был одним из самых влиятельных интеллектуалов Франции, долгое время он работал главным редактором журнала L’Express, а его мать Янеле Тумелен – известный художник-абстракционист. Когда Матье был еще ребенком, за столом его родителей сиживали Бунюэль, Стравинский и Картье-Брессон.

Но когда Матье Рикару исполнился 21 год, он отправился в Непал, и его так глубоко тронули проницательность некоторых тибетских лам и тихая радость, которую они излучали, что через пять лет Матье бросил свою многообещающую научную карьеру и удалился жить в тени Гималаев. Он выучил тибетский язык, надел монашескую рясу и больше десяти лет был послушником и ближайшим учеником тибетского учителя Дилго Кьенце Ринпоче. В середине 1990-х годов Жан-Франсуа Ревель прилетел в Непал и на протяжении десяти дней беседовал со своим ученым сыном, чтобы понять, почему тот (подобно Коэну) считает, что “упрощение своей жизни для извлечения ее сути есть самая благодарная цель из всех, к которым стоит стремиться”.