Читать интересную книгу Портретных дел мастер - Джулиан Барнс

Когда портретных дел мастер доел суп и грелся у огня — стихии, на которую мистер Таттл в других помещениях дома был скуповат — его осенила одна мысль. Он выдернул из пепла обгоревшую палочку, потрепал садовника по плечу — мол, сиди, как сидишь, — и достал из кармана альбом. Кухарка и горничная попытались подглядеть, что он делает, но Ведсворт загородился рукой, точно говоря: этому особенному фокусу, который он дарит мальчику в благодарность за его фокусы, повредит взгляд со стороны. Набросок вышел грубый — да и что сделаешь таким примитивным инструментом — но смутное сходство было передано. Ведсворт вырвал лист из альбома и протянул мальчику. Ребенок поднял на него изумленные и благодарные глаза, положил набросок на стол, взял правую руку Ведсворта в свои и поцеловал. «Только детей и надо рисовать», — подумал портретист, глядя в глаза мальчика.

Он почти не заметил ни веселой суматохи, которая поднялась, когда кухарка с горничной стали рассматривать рисунок, ни молчания, которое воцарилось, когда таможенный инспектор, привлеченный возгласами, вошел в кухню.

Портретист наблюдал, как Таттл застыл на месте, выставив, точно на портрете, ногу вперед рот Таттла хватал воздух безо всякого видимого достоинства. Он наблюдал, как кухарка и горничная приняли более благопристойные позы. Он наблюдал, как мальчик, проследив за взглядом хозяина, взял со стола рисунок и стеснительно, гордо передал ему. Он наблюдал, как Таттл спокойно взял листок, рассмотрел, уставился на мальчика, покосился на Ведсворта, кивнул, а затем демонстративно разорвал листок на четыре части, положил в очаг, подождал, пока бумага не вспыхнет, еще что-то сказал, отвернувшись на три четверти от портретиста, и удалился. Он наблюдал, как расплакался мальчик.

Портрет был закончен: и клавесин палисандрового дерева, и таможенный инспектор сияли. Вровень с локтем мистера Таттла в окне виднелся белый домик таможни только не подумайте, будто на этом месте действительно имелось настоящее окно, а если бы и имелось, то через него можно было бы видеть какую бы то ни было таможню. Однако это робкое превышение границ реальности было понятно всякому. И, возможно, инспектор, по его собственному разумению, просил лишь о сходном превышении границ реальности, когда требовал придать себе больше достоинства. Он все еще перегибался через плечо Ведсворта, указывая на свое нарисованное лицо, грудь, ногу. Слов портретист не слышал, но это ровно ничего не значило. Он точно знал, что ему хотят сказать, а также как мала цена этим словам. Собственно, глухота — это преимущество, ибо мелкие подробности упреков лишь умножили бы возмущение, которое он и без того чувствовал.

Он потянулся за записной книжкой. «Сэр, — написал он, — мы условились, что на труды мне дается пять дней. Завтра утром на рассвете я должен уехать. Мы условились, что вы расплатитесь со мной сегодня вечером. Заплатите мне, дайте мне три свечи, и к утру я внесу все поправки по вашему желанию».

Он редко обращался с клиентами так — почти не лебезя. Свою репутацию в графстве он испортит, но Ведсворту стало уже все равно. Он протянул перо мистеру Таттлу. Тот не соизволил его взять, а просто вышел из комнаты. Дожидаясь его, портретист рассматривал произведение рук своих. Сработано добротно: пропорции радуют глаз, цвета сочетаются между собой, а сходство с оригиналом не позволяет обвинить в лживости. Инспектор должен быть доволен, потомки почтительно склонятся, а Создателю — если, конечно, предположить, что портретист заслужит Царствия Небесного — будет не за что его упрекнуть.

Таттл вернулся с шестью долларами — половиной гонорара — и двумя свечами. Несомненно, их стоимость будет вычтена из второй части гонорара, когда ее выплатят. Если выплатят. Ведсворт долго смотрел на портрет, который за последние дни сделался для него таким же реальным, как и изображенный на нем толстяк. Созерцая его, он кое-что для себя решил.

Поужинал он, как обычно, на кухне. Второй вечер подряд его сотрапезники держались понуро. Он не полагал, что они винят его в случившемся с садовником в худшем случае, они думали, что в его обществе сами потеряли бдительность и были наказаны. По крайней мере, так понимал дело сам Ведсворт он не полагал, что яснее проник бы в смысл происшедшего, если бы мог слышать слова или читать по губам собственно, пожалуй, вышло бы наоборот. Если судить по записной книжке Ведсворта с людскими мыслями и наблюдениями, познания человечества о себе самом — по крайней мере, когда их высказывают вслух или записывают на бумаге, — оставляют желать лучшего.

На сей раз он выбирал уголек тщательнее. Кое-как заострил перочинным ножом. Затем, когда мальчик уселся перед ним, застыв скорее от дурных предчувствий, чем по долгу натурщика, портретист нарисовал его снова. Закончив рисунок, он вырвал лист из альбома и, чувствуя на себе взгляд мальчика, сложил, изобразил, как прячет за пазуху, и передал через стол. Мальчик тут же сделал так, как ему показали, и впервые за весь вечер заулыбался. Затем, каждый раз затачивая уголек заново, Ведсворт нарисовал кухарку и горничную. Обе взяли сложенные листки и, не разворачивая, спрятали. Затем он встал, пожал им руки, обнял мальчика и вернулся к своим ночным трудам.

«Больше достоинства», — повторял он себе, когда зажигал свечи и доставал кисть. Ну что ж, если человек наделен достоинством, по его наружности видно, что он человек мыслящий. Об этом говорит лоб. Тут мы кое-что и подправим. Он измерил расстояние между бровями и линией волос и посередине, вровень с зрачком правого глаза, вылепил лоб: сделал шире, изобразил небольшую выпуклость, словно в этом месте что-то начинает расти. Такую же выпуклость он выписал и над левым глазом. Вот так-то лучше. Затем изобразил то же самое над левым глазом. Да, уже лучше. Но о достоинстве судят и по подбородку. Конечно, нижнюю челюсть Таттла и так не назовешь дряблой. Но, пожалуй, зачаточная бородка поможет: несколько мазков по обеим сторонам подбородка. Ничего такого, о чем немедленно заговорят, не говоря уже об обиде, — только намеки.

Пожалуй, требуется еще один намек. Он осмотрел крепкую, исполненную достоинства ногу инспектора — от обтянутой чулком голени до туфли с пряжкой. Затем изучил параллельную ей ножку клавесина — от закрытой крышки до золоченой лапы, над которой столько трудился. Может быть, зря тратил силы? Инспектор не распорядился изобразить клавесин в точности. Если с окном и таможней он превзошел реальность, почему бы не обойтись точно так же и с клавесином? Тем более что присутствие лапы подле таможенника могут расценить как признак жадной и хищной натуры, а такого ни один заказчик не пожелает, даже если натура отражена правдиво. Итак, Ведсворт замазал львиную лапу и заменил ее безобидным копытом, серым, слегка раздвоенным.

Привычка и благоразумие убеждали его задуть две свечи, выданные хозяином, но портретных дел мастер решил: пусть горят. Теперь это его свечи — или, как минимум, он вскоре бы за них заплатил. Он вымыл на кухне кисти, уложил этюдник, оседлал кобылу и запряг ее в тележку. Лошадь шла так, словно не меньше него радовалась отъезду. Когда они выходили из конюшни, он увидел, как озаряют оконный переплет свечи. Вскочил в седло, почувствовал, как зашевелилась, тронулась с места кобыла, ощутил на лице холодный ветер. На рассвете — через час — предпоследний портрет его кисти внимательно рассмотрит горничная, задувая попусту горящие свечи. Он понадеялся, что на небесах можно будет писать картины, но еще жарче он надеялся, что на небесах можно будет остаться глухим. Кобыла, которой вскоре предстояло позировать для его последнего портрета, сама вышла на лесную дорогу. Спустя некоторое время, когда дом мистера Таттла остался далеко позади, Ведсворт возопил в лесной тишине.

Перевод Светланы Силаковой