— Не нужно мне никакого замка! — взорвался я.
— Э-э, Чарли, дорогой, дело не в том, нужен ли замок тебе, а в том, нужен ли ТЫ замку. Он всех нас вышиб.
— Вчера вечером..?
— Вчера вечером последний большой приём в Гринвуде окончился провалом. Мэг прилетела из Парижа. Ага прислал роскошную девочку из Ниццы. Роджер, Перси, Ивлин, Джон — все были здесь. Был и тот тореадор, который чуть не прикончил того драматурга из-за балерины. И ирландец, тоже драматург, который вечно падает со сцены спьяну. Вчера вечером, между пятью и семью, в эту дверь вошли девяносто семь гостей. К полуночи не осталось ни души.
Я прошёлся по лужайке, на траве следы колёс трёх десятков машин, ещё свежие.
— Он расстроил нам всю вечеринку, — донёсся слабый голос Норы.
Я обернулся в удивлении.
— Кто «он»? Замок?
— О, играла замечательная музыка, но на верхних этажах было слышно какое-то уханье. Мы смеялись, а верхние этажи отвечали нам зловещим эхом. Вечеринка скомкалась. Бисквиты становились поперёк горла. Вино лилось по подбородку. Никто не мог сомкнуть глаз и на три минуты. Не вериться? Правда, все получили свои пирожные и разъехались, а я спала на лужайке совсем одна. Знаешь почему? Пойди посмотри, Чарли.
Мы подошли к распахнутой двери Гринвуда.
— На что посмотреть?
— А на всё. На замок, на его комнаты. Открой его тайну. Подумай хорошенько, а потом я откроюсь тебе и скажу, почему я не смогу здесь больше жить и почему я должна оставить этот дом, и почему ты можешь взять Гринвуд, если захочешь. А теперь заходи. Один.
И я вошёл.
Я осторожно ступал по золотистому дубовому паркету огромного холла. Полюбовался обюссонским гобеленом, что висел на стене. Долго разглядывал древнегреческие беломраморные медальоны, выставленные в хрустальной витрине на зелёном бархате.
— Ничего особенного, — крикнул я Норе, которая осталась снаружи. Уже вечерело, становилось прохладно.
— Нет, всё особенное, — отозвалась она. — Ступай дальше.
По библиотеке разливался густой приятный запах кожаных переплётов. Пять тысяч книг отсвечивали потёртыми вишнёвыми, белыми и лимонными корешками. Книги мерцали золотым тиснением, притягивали броскими заголовками. А вот камин на целый штабель дров. Из него вышла бы прекрасная конура на добрый десяток волкодавов. Над камином изумительный Гейнсборо, «Девы и цветы». Картина согревала своим теплом многие поколения обитателей Гринвуда. Полотно было окном в лето. Хотелось перегнуться через это окно, надышаться ароматами полевых цветов, коснуться дев, посмотреть на пчёл, что усеяли блёстками блестящий воздух, послушать, как гудят эти крылатые моторчики.
— Ну как? — донёсся голос издалека.
— Нора! — крикнул я. — Иди сюда. Тут совсем не страшно! Ещё светло!
— Нет, — послышался грустный голос. — Солнце заходит. Что ты там видишь, Чарли?
— Я опять в холле, на винтовой лестнице. Теперь в гостиную. В воздухе ни пылинки. Открываю дверь на кухню. Море бочек, лес бутылок. А вот кухня: Нора, с ума сойти.
— Я и говорю, — простонал жалобный голос. — Возвращайся в библиотеку. Встань посредине комнаты. Видишь Гейнсборо, которого ты всегда так любил?
— Он тут.
— Нет его там. Видишь серебряный флорентийский ящик для сигар?
— Вижу.
— Ничего ты не видишь. А красно-бурое кресло, на котором ты пил с папой бренди?
— На месте.
— Ах, если бы на месте, — послышался вздох.
— Тут — не тут, видишь — не видишь! Нора, да что ты в самом деле! Неужели не надоело!
— Ещё как, Чарли! Ты так и не ПОЧУЯЛ, что стряслось с Гринвудом?
Я стал озираться по сторонам, пытаясь обонянием уловить тайну дома.
— Чарли, — голос Норы доносился издалека, с порога замка, — четыре года назад, — послышался слабый стон. — Четыре года назад… Гринвуд сгорел дотла.
Я бросился к выходу.
— Что?! — вскричал я.
— Сгорел. Четыре года назад. До основания, — сказала она.
Я отошёл на три шага назад, посмотрел на стены, окна.
— Нора, но вот же он, целёхонький!
— Нет, Чарли, это не Гринвуд.
Я потрогал серые камни, красные кирпичи, зелёный плющ. Провёл рукой по испанской резьбе на входной двери.
— Не может быть, — сказал я в ужасе.
— Может, — отозвалась Нора. — Всё новое, сверху донизу. Новое, Чарли. Новое. Новёхонькое.
— И ДВЕРЬ?
— Да, прислали в прошлом году из Мадрида.
— И мощёные дорожки?
— Да, камень добыли близ Дублина два года назад. А окна привезли из Уотерфорда весной.
Я вошёл в дом.
— А паркет?
— Отделан во Франции, прислали прошлой осенью.
— Ну… ну, а ГОБЕЛЕН?
— Соткан недалеко от Парижа, а в апреле повесили.
— Но он же как ДВЕ КАПЛИ… Нора!
— Чтобы сделать копии с мраморных медальонов, я ездила в Грецию. Хрустальную витрину тоже заказала, в Реймсе.
— А как же библиотека?!
— Все книги до единой переплетены и оттиснуты золотом заново и расставлены на такие же книжные полки. Одна библиотека мне влетела в сто тысяч фунтов.
— Как две капли, Нора, — воскликнул я. — Боже, как две капли.
Мы стояли в библиотеке. Я ткнул пальцем в серебряный сигарный ящик флорентийской работы.
— Ну уж его-то вы наверняка вытащили из огня!
— Нет, нет. Я же художник. Я запомнила, как он выглядел, сделала эскиз, отвезла во Флоренцию. В июле подделка была готова.
— А Гейнсборо!?
— Присмотрись повнимательнее! Это Фритци сработал. Фритци, ну тот самый, махровый битник с Монмарта, помнишь, художник. Он заляпает краской холст, потом делает из него воздушного змея и запускает в небо, а ветер с дождём творят за него красоту. Потом он продаёт эту картину за сумасшедшую цену. Так вот, оказывается, Фритци втайне поклоняется Гейнсборо. Он меня убьёт, если узнает, что я проболталась. Эти «Девы» написаны им по памяти. ЗДОРОВО?
— Здорово, здорово! Боже мой, Нора, неужели всё это правда?
— Как бы мне хотелось, чтобы это было ложью. Ты, наверное, думаешь, я спятила? Ведь у тебя мелькнула такая мысль? Чарли, ты веришь в добро и зло? Я не верила. Я как-то сразу постарела, увяла. Мне стукнуло сорок. Эти сорок стукнули меня как локомотив. Ты знаешь, мне кажется замок САМ СЕБЯ уничтожил.
— Как ты сказала, сам?.. себя?
Она прошлась, заглядывая в комнаты, где уже начинали сгущаться сумеречные тени.
— Мне было восемнадцать, когда мне привалило богатство. Если мне напоминали о Стыде, я отвечала «Чепуха!». Если призывали к Совести, я кричала в ответ: «Чушь собачья!». Но в те годы чаша была пуста. С той поры много всяких помоев вылилось на меня, и вот, к своему ужасу, я обнаружила, что стою в этой чаше по уши в старой грязи. Теперь я знаю, что на свете есть и совесть и стыд.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});