И разве не явилось чем-то еще более чудесным и всеопределяющим то, что они получили наконец, она и он, прощение; величайшим монархом Вселенной Людовиком XIV, королем Франции им были почти полностью возвращены их поместья, и это после того затяжного конфликта, в ходе которого все трое его участников: Жоффрей, побежденный вассал, она, строптивая подданная, он, неумолимый государь, — наносили друг другу жесточайшие удары? Это произошло вопреки всем ожиданиям. Новость настигла их в Квебеке, когда они гостили у г-на де Фронтенака, губернатора Новой Франции, вставшего на их сторону и вместе с ними ожидавшего королевского вердикта. Он был безоговорочным.
Король Франции, гроза всех континентов, склонялся перед ними отвергнутыми, изгнанными, — забыв обо всех оскорблениях, вернув им титулы и поместья, вновь открыв перед ними двери королевства; его великодушие простиралось так далеко, что он соглашался ждать их возвращения, оставляя за ними одними право определять его сроки и условия.
Анжелика, облагодетельствованная, избалованная женщина, отныне хозяйка своей судьбы, забрасываемая отовсюду предложениями о протекции и защите, вольная выбирать счастливую и беззаботную жизнь там, где ей заблагорассудится, в окружении тех, кого она сама предпочтет. Чего ей еще недоставало, какого подарка могла она требовать от Небес, какого благодеяния, какого чуда? Ребенка!
Анжелика вздохнула и покачала головой.
«Ты никогда не изменишься!»
Она поднесла ладонь к глазам. Сверкание заполненных водой лагун, своим блеском напоминавших блеск луидоров, словно пригоршнями разбросанных по бухте, ослепляло ее. Одуряющий запах огромной, раскинувшейся перед ней равнины, поросшей морскими водорослями, вызывал в ней легкий приступ тошноты. Видно было, как вдали в золотистой дымке покачивалось несколько белых парусов, как бы прилепившись к скалам.
Перед фасадом дома по красноватой и запыленной площадке даже в этот жаркий час сновали неутомимые обитатели Салема, облаченные преимущественно в темное, в высоких черных шляпах, с серебряными или стальными кружевами спереди по моде английских пуритан времен революции 1649 года, возглавленной суровым Оливером Кромвелем.
Женщины, почти все одетые в ярко-синее, с большими белыми воротниками, в чепчиках, чья униформа указывала на их статус «вольнонаемных», то есть лиц, не возместивших полностью стоимости проезда в Новый Свет тем, кто кредитовал им дорогу. Что не мешало им разгуливать с непринужденным видом уверенных в себе женщин, которые однажды приняли решение пересечь океан, добровольно избрав рабство.
Все эти люди проворно сновали взад-вперед, славные граждане Массачусетса, устремленные к некой цели, сосредоточенные на выполнении некой задачи, однако не настолько, чтобы не бросить мельком любопытный взгляд на жилище сэра Томаса Кранмера, где, как всем было известно, остановились гости из Голдсборо, и не заприметить у окна ту, которую повсюду от побережья до пограничных поселений называли не иначе как «Прекрасной француженкой».
Ибо в Салеме зевак было не меньше, чем во всех портах мира, где море выбрасывает на берег, независимо от того, нравится вам это или нет, печетесь вы о своей душе или готовы погубить ее, все разновидности человеческой породы, то обнадеживающие, то вызывающие беспокойство, но к которым поневоле приходится приноравливаться, раз уж вы рискнули заняться коммерцией.
Знатную француженку достаточно хорошо знали обитатели Салема, им были известны многие факты ее биографии и в частности тот, что она спасла от скальпирования или рабства в Канаде группу английских землепашцев из Андроскоггина на севере Мэна.
Знали также, что она — жена авантюриста-дворянина, который, хотя и был французом и, разумеется, католиком, поддерживал дружеские отношения с Массачусетсом, настолько дружеские, что строил для него суда на здешних верфях.
Словом, приезд супругов означал очередной подъем деловой активности в городе и позволял под благовидным предлогом познакомиться с этой парой поближе.
Приглашенная присутствовать в качестве почетной гостьи на муниципальном совете Салема — честь, от которой ей легче было бы отказаться, — она, не колеблясь, согласилась на неудобства, облачившись в просторную накидку с тем, чтобы скрыть признаки скорого материнства (ведь она была на седьмом месяце беременности) от суровых и высоконравственных кальвинистов, которые, поклоняясь Христу, настоятельно рекомендовали при этом своим адептам:
«Плодитесь и размножайтесь!» Впрочем, строгим представителям пресвитерианской веры следовало призывать к этому со всей возможной осторожностью, еще лучше, если бы этого можно было достичь с помощью Святого Духа. Памятуя также о том, что Св. Павел, блюститель парижской нравственности, осудил женские волосы как орудие греховного искушения и что пуритане были солидарны с ним в этом вопросе, Анжелика покрывалась косынкой из тафты, поверх которой надевала широкополую шляпу, сжимавшую ей виски и вызывавшую нестерпимую головную боль.
За все время путешествия она ни разу не почувствовала усталости. И вот теперь страдала от придавившей землю тяжелой влажной духоты и не смогла дождаться заключения совета.
«Я едва не потеряла сознание».
Она представила себе несчастную мать-англичанку мертвой, с проломленным черепом, распростертую в траве около своих детей-близнецов с отсеченными, как у сломанных кукол, головами… Надо было во что бы то ни стало отогнать от себя это видение. Иначе ей грозит новый приступ. При этом она корила себя за то, что ничем не помогла бедному англичанину, вошедшему с круглой шляпой в руке и смотревшему на нее так, словно в ее власти было воскресить его родных.
Хуже всего было то, что эти усобицы, периодически сотрясавшие Новый Свет, выходили из-под контроля, поскольку пролитая кровь взывала к отмщению.
Впрочем, сейчас лучше было не думать об этом.
Анжелика достала часики, которые носила у пояса, встряхнула и завела маленьким ключиком, решив, что они остановились.
Утро было еще совсем не позднее. Она была одна, по крайней мере, так ей казалось, ибо в доме царила глубокая тишина, словно все лакеи и слуги внезапно куда-то ушли.
Куда? На рынок? В церковь?
Приученная инстинктом, обострившимся за время жизни, полной неожиданностей и испытаний, мгновенно схватывать мельчайшие детали, незаметные для других, некоторые неявные человеческие реакции, Анжелика с самого начала была заинтригована поведением их салемской хозяйки миссис Анн-Мэри Кранмер.
В самом деле, всем своим насупленным видом она давала понять, что не может уразуметь, почему считается нормальным, что именно она всякий раз, как эти иностранные гости заявлялись в Салем, должна принимать их, словно они недостойны переступать порог истинно ортодоксальных в своей пуританской вере домов, словно их настороженная религиозность страшится ядовитых греховных испарений.