Я глажу ее по обожженным волосам. И слышу, как она бормочет, словно обиженный ребенок:
– Я не могу умереть! Ты же знаешь, я не могу умереть… сейчас… Когда все складывалось так хорошо… Я собиралась в Ниццу…
Мне хочется как-то ее утешить. Но я не знаю, что ей сказать. Сказать ей, что в Ниццу она еще успеет? Или соврать, что она действительно не может умереть? Или сказать ей правду о том, что вся ее жизнь до сегодняшнего момента – это просто омерзительный коктейль из лжи, пафоса и жалких фантазий на тему красивой жизни?
Больше всего я боюсь, что Виктория Дольче сейчас устроит настоящую истерику и будет вести себя как герои «Фабрики звезд», которые знают, что все их рыдания и страдания снимают многочисленные камеры.
Я почти молюсь:
– Не плачь, не плачь, не плачь…
Виктория Дольче уже смирилась с тем, что умирает. И теперь вслух режиссирует собственные похороны. Она хотела бы, чтобы ее кремировали. И чтобы урну с ее прахом похоронили в Сен-Тропе. Она не хочет гнить в вонючей московской глине на окраине города рядом с лежащими там толстыми некрасивыми продавщицами продовольственных магазинов, сторчавшимися наркоманами, водителями троллейбусов, ментами и просто быдлом из спальных районов. И уж тем более она не хочет гнить на родной Тамбовщине, где лежат на убогих кладбищах ее крепкие, как тамбовская картошка, бабушки и дедушки… Об этом Виктория даже не думает. Ее мысли высоки и прозрачны: на ее похоронах должны собраться все, кого она любила…
Я рассеянно слушаю ее монолог. Когда последние слова доходят до моего сознания, у меня вырывается нервный смешок. «Все, КОГО я любила»? Что она имеет в виду? Религия Виктории Дольче предписывает любить красивые места, дорогие машины, шикарную одежду, вкусную еду. Но в персональной библии Виктории Дольче ни слова нет про любовь к себе подобным. В религии Виктории Дольче люди всегда были лишь инструментом для достижения чего-то. А как можно любить пилочку для ногтей или бритву для подмышек?
Как обычно, я говорю:
– Все будет хорошо. – И улыбаюсь вымученной улыбкой. – Все будет хорошо, дорогая, нужно только верить… Верить.
Мои слова заглушает грохот, от которого сотрясается весь дом. В каминном зале с потолка падает хрустальная люстра. Вслед за этим волна горячего воздуха проходит по комнатам.
Я прихожу в себя уже на улице, где крики врачей, пожарных, спасателей, зевак выводят меня из оцепенения. Я вижу, как на носилках тело Виктории Дольче грузят в экипаж роскошного реанимобиля. Надрывающиеся сирены придают всему происходящему поистине вселенский пафос. Если моя подруга Виктория Дольче еще не утратила слух, ее сердце должно переполняться гордостью за самое себя.
Кто-то сажает меня на какой-то стул. Дает мне бутылку с водой. Мое лицо утирают мокрой тряпкой. Я слышу, как чей-то голос обращается ко мне:
– Вы можете говорить? Расскажите мне, что произошло?
Значит, я еще жива. Если вам задают такие вопросы – значит, все нормально. Все как обычно. Мы все время хотим знать, ЧТО произошло, но почти никогда не задаем вопрос ПОЧЕМУ…
Если вы хотите, я расскажу вам все. Как было. С самого начала. Слушайте. Только не перебивайте идиотскими вопросами типа «А какое отношение этот человек имеет ко всему происходящему?». Приготовьтесь к тому, что события и люди в моем рассказе будут перескакивать во времени и пространстве, как кадры клипа или рекламного ролика, в котором за пятнадцать секунд нужно намешать такой коктейль из правды и лжи, чтобы покупатели выбрали именно этот товар. Мой рассказ будет похож на глянцевый журнал, по страницам которого беспорядочно разбросаны лица и бренды, где самые сокровенные слова перемешаны с рекламными слоганами и где между страниц, на дорогих рекламных вставках, искусно покрытых лаком, фольгой или тиснением, живу я – всегда разная и непохожая на саму себя… Неуловимая, как отблеск бриллианта. Такова уж моя жизнь.
Глава вторая
Перелистаем книгу моей жизни в начало. Вернемся в то время, где еще нет Виктории Дольче, особняков, похожих на съемочные площадки мексиканских сериалов, фотовспышек, крутящихся рулеток, воздуха с непременной тошнотворной влажной вонью сигарного дыма и голосов, которые бы отлично подошли персонажам с картин Иеронима Босха…
Мне четырнадцать лет. И у меня еще прежнее имя, которым меня назвали при рождении: Карина Каджар. Я нахожусь в мире несбыточных грез, поэтому вся моя жизнь проходит в сослагательном наклонении. Многочисленные лукавые и манящие «если бы» и безапелляционно-безысходные «но» ведут непрекращающуюся войну, опустошающую мое сознание и отнимающую все силы. Я трачу очень много сил на то, чтобы обойти все эти опасные мины в виде «но» и «если бы» и убедить себя в том, что я счастлива. Каждая моя мысль, каждое воспоминание или надежда превращаются в настоящий лабиринт, ведущий в неизвестность. Мои мысли и фантазии похожи на затейливую арабскую вязь родовых книг семейства Каджар.
Если бы мой прадед не был свергнут, остался шахом и не убежал бы в эту северную страну, где родились мои родители и где родилась я, то через два года я должна была бы стать женщиной. Так записано в родовых книгах. В день моего шестнадцатилетия моя мать с процессией поющих прислужниц и двенадцати девственниц сопроводили бы меня в хамам. Здесь после омовения банная служительница – тайаба-аль-хамам – подготовила бы меня к таинству первой брачной ночи. Все это время прислужницы и девушки пели бы заклинания, отгоняющие злых духов.
Обнаженную, со свечой в руке, меня ввели бы в центр банного зала. Здесь, в клубах пара и благовоний, на мраморном ложе, тайаба-аль-хамам тщательно вымыла бы мое тело и открыла мне все плотские тайны. Под звуки песен и молитв я должна была выйти из хамама в легком одеянии, пропитанном розовым маслом, и с покрытой головой. В следующую после омовения ночь родители жениха прибыли бы в дом моего отца, а моя мать и мои подруги покрыли бы мои руки узорами из хны.
Еще через день в белом платье и с букетом из тридцати трех белых роз в руках под белоснежным балдахином я с моим женихом вошла бы в зал, где нас встречали бы гости, родственники, священник. На пиру, который начался бы после ритуала, мы сидели бы на главном месте, озаренном солнечными лучами… Мои далекие предки были зороастрийцами: они поклонялись огню и солнцу.
Но теперь я вижу все это только во сне. Мой прадед, свергнутый шах, мертв. Мой дед, последний, кто помнит родовые книги, всю жизнь скрывал свое царское происхождение. Он жил в южной деревне, пахал землю, выращивал овец и каждый день старался забыть родной язык. В конце концов он вообще разучился говорить. Теперь он всегда молчит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});