— Какое именно?
— Любовь.
— К женщине? К родине? К вкусной и здоровой пище?
— К жене.
— Что ж, это интересно. Редкий товар. Но позвольте полюбопытствовать: зачем вам мои гроши? Вы человек обеспеченный. Если вам нужен кредит, обратитесь в банк. Или в ломбард.
— Как вы верно заметили, я человек обеспеченный. Но сейчас испытываю финансовые затруднения. Временные, разумеется. Деньги есть, но они вложены в дело. Мои партнеры по бизнесу против того, чтобы я закладывал основные фонды. А без их письменного согласия… Короче, я пришел к вам.
— На любовь, конечно, спрос есть, тем паче к жене… Чувство дефицитное. Однако мои возможности ограничены. Боюсь, предложенная сумма вас не устроит.
— Сколько?
— Вы собираетесь со временем выкупить залог?
— Да.
— И вас не интересуют сроки? Проценты?
— Конечно, интересуют. Но в первую очередь меня интересует сумма!
— Поспешность не идет на пользу, Лазарь Петрович. Скажем, пять тысяч.
— Евро?
— Да.
— Мне нужно больше. Дайте пятнадцать.
— Нет. Слишком много для меня. И слишком мало для серьезной инвестиции. У меня складывается впечатление, что вы просто хотите избавиться от своего чувства. А деньги вас не волнуют. И получив их, вы сюда больше не вернетесь. Впрочем, это не мое дело. Семь тысяч. Это Последняя цена.
— Согласен.
— Полгода под пятнадцать процентов за весь срок.
— Тридцать годовых? Да это же… Согласен!
— Сначала мне надо убедиться в качестве товара. Если залог не подойдет, я немедленно верну его вам.
— Хорошо.
— Сидите, где сидели. Не вставайте. Не делайте резких движений. Думать можно о чем угодно. Хоть обо мне, в самых нелицеприятных выражениях. Я вхожу.
Ростовщик аккуратно поставил чашку с недопитым кофе на журнальный столик. Откинулся на спинку кресла. Смежил морщинистые, черепашьи веки. На лице его проступило выражение благожелательной сосредоточенности — как у человека, занятого кропотливым, ответственным, но при этом любимым делом.
«Садовник за работой», — пришло на ум.
Лазарь перевел взгляд на картину, стоявшую на комоде за спиной ростовщика. Новодел в манере пейзажистов позапрошлого века. Масло, холст. Стилизация удачная, даже трещинки-кракелюры имеются. Запущенный парк, на переднем плане — клумба с георгинами, дальше — кипень жасмина, заросли шиповника, узловатые стволы вязов, под которыми все тонет в сумраке. На клумбе лежит густая тень: от человека, которого на картине нет.
Его отвлек хриплый стон. Ростовщик, неестественно запрокинув голову, судорожно пытался сделать вдох. Лицо старика пошло пятнами, глаза закатились, побелевшие пальцы мертвой хваткой вцепились в подлокотники кресла.
— Вам плохо?! Воды? «Скорую»?! Где у вас телефон?
О мобильнике, лежащем в кармане пиджака, очкарик забыл.
— На кухне… коньяк… Мне помогх-х-х-ха…
Лазарь метнулся в ту сторону, куда раньше уходил хозяин. Зацепил стеллаж: посыпались картонные коробки, рулоны обоев, жестяные баночки с диафильмами. Против ожидания, кухня нашлась быстро. Контраст с остальной квартирой оказался разительным: стерильная белизна, блеск металла, стройные ряды тарелок в сушке, аккуратные пирамиды кастрюль, посудомоечная машина… Коньяк нашелся сразу, в первом же открытом шкафчике. «Remi Martin ХО», едва початая бутылка. Рядом стояли пузатые коньячные бокалы.
Очкарик не помнил, чтоб он так спешил в последние пару лет.
Ростовщик был жив: тяжело дышал, массируя виски. Лазарь щедро плеснул коньяку в бокал, поднес к губам хозяина. Внезапно Степан Поликарпович перехватил его руку и взял бокал сам. Наклонил, едва не опрокинув. Задергался кадык. По подбородку потекла маслянистая струйка. Лазарь машинально налил и себе. Выпил залпом, как водку.
— Под монастырь меня подвести вздумал?! — голос ростовщика напоминал кашель туберкулезника. — Почему не сказал, что ходил к Мяснику?! Налей еще.
Ослушаться Лазарь не посмел.
— Разве это имеет…
— Смерти моей хочешь? Любовь, значит? К жене, значит?!
— Любовь…
— Сперва уморил, потом Мясника уговорил поднять — и ко мне в залог?! Нет уж… сам расхлебывай… Ты! Ты специально! — ростовщик вдруг сорвался на визг. — Убить меня решил?! Кто тебя подослал?!
— Никто. Я просто хотел избавиться от этой новой любви. Продать кому-нибудь…
— Продать?! Ты в своем уме?! Кто ж такую пакость купит? Кто, я тебя спрашиваю?! Вот ты, ты сам — купил бы?
— Я?!
— То-то же. И не стыдно, молодой человек? — Степан Поликарпович опять перешел «на вы». Было в этом что-то от объявления войны. — Пытались меня обмануть, чуть не угробили…
— А я?! А мне как с этим жить?! Не могу больше, сил никаких нет! Да, я ее люблю! Люблю! Ревную ко всякой тени! Увижу, что с кем-то двумя словами перекинулась — готов и ему голову проломить, и ее удавить… Или самому — с моста в реку. Следить начал. Из дому ее не выпускаю. Допросы устраиваю… Потом каюсь, прощения прошу. Она плачет… К бесу такую любовь! В пекло! Заберите ее! Даром заберите! Хотите, я еще и приплачу?! Пять! Десять тысяч! Это хорошие деньги! Хотите больше? Ну, говорите свою цену! Забирайте и делайте с ней, что хотите! Выбросьте, продайте, подарите, изничтожьте…
— Изничтожить? Вы меня с кем-то путаете. Я ростовщик, а не, простите, киллер. Я за такое дело не возьмусь. Даже за миллион, которого у вас все равно нет. Жизнь, знаете ли, дороже. Покойнику деньги ни к чему.
— А что мне делать? Что?! Погодите… Вы сказали — «киллер»? Есть киллеры по этой части? Есть?! Вы их знаете?!
— По-моему, вам пора, Лазарь Петрович. Я ничем не могу вам помочь.
Уже в дверях его догнал вкрадчивый голос ростовщика:
— Да, кстати… Вдруг вас заинтересует? Ревность-то у вас настоящая — в отличие от… Я мог бы купить… вернее, взять в залог. Разумеется, за куда меньшую сумму. Сами понимаете — не ходовой товар…
* * *
Декабрь. Порог зимы.
Начало мглистых, долгих, как отчаяние, сумерек, что наползают на город вскоре после обеда, пора тоскливых ночей, царство стылой поземки, блуждающей меж домов с упорством пьяницы, забывшего дорогу домой. Грядущий Новый год, мальчишка в потешном колпаке, лишь ненадолго завертит хмельной, бестолковой круговертью — чтобы сгинуть без следа, оставив после себя муторное похмелье. Старенький Окуджава из приемника тихо прощается с желтеющей елкой, сплошь в шарах и серпантине, как с утомленной женщиной в ярком вечернем макияже, спрашивая без надежды на ответ: «Что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?». Серость будней, ледяная скользота под ногами — время падений и травм, время бессонных ночей в «неотложке», время сломанных костей и судеб. Безмолвие слежавшегося снега под ногами, безмолвие тусклых фонарей, безмолвие низкого неба над головой. И ты без слов, со злобой солдата, ведущего неравный бой, движешься сквозь зиму и ночь, оскальзываясь и стараясь не упасть, остаться на ногах, дойти, доползти, дожить, дотянуть до такой далекой весны…
Где-то там, говорят, апрель.
* * *
— Ты, наверное, и Гицеля знаешь?
— Ну…
Кудрявый бутуз не спешил отвечать. Он терзал «змейку» на синей ветровке, задумчиво прикусив нижнюю губу. От ближайшего подъезда за двумя людьми — очкариком и мальчишкой — следил большой дог. Печальные глаза собаки сочились скукой. «Рокки, сидеть!» — крикнула от карусели толстая старуха, хотя в этом не было никакой надобности.
— И где мне его найти?
— В подвале.
— В каком подвале? Почему в подвале?
Очкарик сильно сдал. Осунулся, побледнел, не брился по крайней мере неделю. Щетина на его щеках отливала сизым: ранней сединой. Даже модный кардиган крупной вязки висел на Лазаре, как на вешалке.
— Гицель в подвале сидит. Там тепло, там трубы. К Пан Карпычу — наверх, а к Гицелю — вниз.
— Код на дверях: очко? В смысле, двадцать одно?
— Ага…
Лазарь порылся в карманах. Вместо жвачки или шоколадки достал бумажник и протянул мальчишке десятку.
— Извини, вкусностей сегодня нет. Забыл. Держи, купи себе сам.
Бутуз денег не брал. Он молча пятился назад, словно очкарик держал в руке какую-то гадость, обманку, пытаясь злоупотребить доверием ребенка.
— Бери, бери… Чего ты?
Не отвечая, бутуз развернулся и побежал прочь, к приятелям, увлеченно палившим из рогаток по аптечному пузырьку, подвешенному на бечевке. На бегу он выхватил свою рогатку и навскидку разнес пузырек вдребезги. Глядя ему вослед, очкарик пожал плечами, спрятал невостребованный червонец и побрел к знакомому подъезду. На ходу он насвистывал хабанеру из оперы «Кармен». Выходило фальшиво. Дважды Лазарь вступил в лужу, сильно забрызгал брюки, но не обратил внимания.
— И ходит, и ходит, а чего ходит? — громко сообщила хозяйка дога Рокки.