и обороты: «Ложи, говорю, взад!», «Вы, как кавалер и у власти…», «Курей и жареных утей у нас не будет и паштетов тоже не предвидится…», «Теноров нынче нету!..», «Это, говорит, невозможно допущать такие действия…».
Отнюдь не критики и не литературоведы, а самые обыкновенные и не слишком даже искушенные читатели, мы сразу почувствовали, что природа юмора у Бабеля и у Зощенко — одна. Мы сразу увидели — трудно было это не увидеть и не понять, — что главным способом создания юмористического, комического эффекта у Бабеля, как и у Зощенко, был язык. Говоря точнее, нарочитое искажение литературной и даже просто грамотной русской речи.
* * *
Если перевести это наше примитивное наблюдение на язык литературоведческих терминов, оно будет звучать так: основой художественного метода Бабеля — как и у Зощенко — является сказ.
Сказ — это такой способ повествования, когда рассказ ведется не от автора, а от лица его героя. Как правило, — не шибко грамотного и далеко не всегда понимающего смысл того, о чем он рассказывает.
Но самая суть этого способа повествования, которым пользовался Зощенко, а вслед за ним и Бабель, этим далеко не исчерпывается.
Вот как сформулировал это Виктор Шкловский:
«Вот про Зощенка можно написать: «Проблема сказа» и говорить, что сказ это иллюзия живой речи…
Не в этом дело…
Лесков написал «Левшу». Хорошая вещь. Она вся сделана сказом. Сказ дан в форме хвастливого патриотического рассказа…
Но сказ только мотивирует второе восприятие вещи. Нигде прямо не сказано, но дается в упор: подкованная блоха не танцевала. Вот здесь и есть сюжет вещи. Сказ усложняет художественное произведение. Получается два плана: 1) то, что рассказывает человек, 2) то, что как бы случайно прорывается в его рассказе. Человек проговаривается…» (Виктор Шкловский. «О Зощенке и большой литературе»).
Возьмем для примера рассказ Бабеля «Измена». Он представляет собой что-то вроде докладной записки конармейца Никиты Балмашева на имя следователя Бурденко. Суть этой записки заключается в том, что трое раненых бойцов — боец Головицын, боец Кустов и он, Никита Балмашев, попав на излечение в госпиталь, отказались выполнить требование врача — сдать оружие, сменить свою одежду на казенную, госпитальную, и искупаться в ванной. Вместо этого они «вышли на площадь, перед госпиталем, где обезоружили милицию в составе одного человека кавалерии и нарушили со слезами три незавидных стекла…». Стекла эти они «нарушили», открыв стрельбу из офицерского нагана. И совершили все это, потому что в самое сердце были ужалены открывшейся их взору изменой:
«Что же мы увидели, взойдя в палату? Мы увидели красноармейцев, исключительно пехоту, сидящих на устланных постелях, играющих в шашки, и при них сестер высокого росту, гладких, стоящих у окошек и разводящих симпатию. Увидев это, мы остановились как громом пораженные…
— Рано, — говорю я раненым, — рано ты отвоевалась, пехота, когда враг на мягких лапах ходит в пятнадцати верстах от местечка и когда в газете «Красный кавалерист» можно читать про наше международное положение, что это одна ужасть и на горизонте полно туч».
Чуя, что тут пахнет изменой, героические бойцы Первой Конной изо всех сил старались не потерять бдительность и решили даже ночами не спать, а отдыхать — «в очередь, имея один глаз раскрывши, и в отхожее даже по малой нужде ходили в полной форме, с наганами».
Но и эти меры предосторожности не помогли:
«… отстрадавши так неделю с одним днем, мы стали заговариваться, получили видения и, наконец, проснувшись в обвиняемое утро, 4 августа, заметили в себе ту перемену, что лежим в халатах под номерами, как каторжники, без оружия и без одежи…
Измена, говорю я вам, товарищ следователь Бурденко, смеется нам из окошка, измена ходит, разувшись, в нашем дому, измена закинула за спину штиблеты, чтобы не скрипели половицы в обворовываемом дому…»
Контраст между тем, что чистосердечно пытается изложить автор этой «докладной записки» следователю Бурденко, и тем, что невольно прорывается в его рассказе, разителен.
«Получается второй план произведения. Вот. почему для сказа обычно берется ограниченный человек. Не понимающий события. Бабеля определили как революционного писателя, взяв «Соль» и «Письмо» в первом плане. Зощенко определен как писатель обывательский…» (Виктор Шкловский. «О Зощенке и большой литературе»).
Сегодня, пожалуй, уже никто не скажет, что Зощенко — писатель обывательский. Но, если верить Шкловскому, Бабель в той же мере не является писателем революционным, в какой Зощенко — писателем обывательским.
Какой же он в таком случае писатель?
* * *
При жизни Бабеля — в 20-е и даже в 30-е годы — вопрос этот решался просто. Не революционный — значит, контрреволюционный. («Кто не с нами — тот наш враг, тот должен пасть…»)
Именно так воспринял Бабеля и написал о нем главный его тогдашний разоблачитель — Семен Михайлович Буденный.
Знаменитую в свое время статью его, я думаю, имеет смысл привести здесь почти целиком. Не только потому, что она представляет собой весьма яркую страницу тогдашней литературной жизни. И даже не только потому, что это поможет современному читателю ощутить ту общественную атмосферу, в которой создавалась и публиковалась бабелевская «Конармия». Для того чтобы не только вспомнить о той буденновской статье, но и воспроизвести ее здесь, у меня есть еще и другие, более серьезные основания, о которых будет сказано ниже.
Итак, перед вами почти полный (за вычетом мало что добавляющих нескольких начальных абзацев) текст статьи С. М. Буденного «Бабизм Бабеля из «Красной нови», появившейся в 3-м номере журнала «Октябрь» за 1924 год:
«Гражданин Бабель рассказывает нам про Красную Армию бабьи сплетни, роется в бабьем барахле-белье, с ужасом по-бабьи рассказывает о том, что голодный красноармеец где-то взял буханку хлеба и курицу, выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжет.
Громкое название автору, очевидно, понадобилось на то, чтобы ошеломить читателя, заставить его поверить в старые сказки, что наша революция делалась не классом, выросшим до понимания своих классовых интересов, и непосредственной борьбой за власть, а кучкой бандитов, грабителей, разбойников и проституток, насильно и нахально захвативших эту власть…
Меня это не удивляет, меня удивляет то, что как мог наш советский худ. — публицистический журнал, с ответственным редактором-коммунистом во главе, в 1924 г. у нас в СССР допускать петь подобные песни, не проверив их идеологического смысла и исторически правильного содержания.
Гр. Бабель не мог видеть величайших сотрясений классовой борьбы, она ему была чужда, но зато он видит со страстью садиста трясущиеся груди выдуманной им казачки, голые ляжки и т. д. Он смотрит на мир, «как