спиртное. Милое письмецо обо всяких пустяках — теннис с Тони, чай в саду с Колином, младший братец залез на грушевое дерево и сломал сук, и лишь в последнем абзаце настоящая новость: она помолвлена уже не с ним, а с Джереми Г'олдторпом, долой старое, да здравствует новое. «С днем рождения!» — так оно заканчивалось.
Но чего еще он ожидал? Нельзя же одновременно сохранять любовь (особенно на расстоянии) и независимость: никто не просил его ехать в Иерусалим и становиться полицейским, он и сам не знал, почему попросился на эту должность — может, хотелось приключений, хотелось повидать что-нибудь помимо Англии, чтобы было о чем вспомнить, когда остепенится.
Он, не одеваясь, вошел в крохотную кухню — выгороженный угол в квартире из одной комнаты, — и приготовил себе завтрак: хлеб, маслины, козий сыр, чашка чая. Еще раз пробежал письмо глазами, потом скомкал его и бросил на пол. Пора двигаться вперед. Есть милая бухарская девушка, которая работает в бакалейной лавке на углу и каждый день ставит свой велосипед у стены напротив его калитки, есть молодая женщина, которую он видел на «Поло граундс»[6] в Тальпиоте, она так соблазнительно прильнула к шее своего коня, или американка, спросившая у него дорогу, когда он переходил улицу напротив почтового отделения, постарше его, лет тридцати, наверно, но с рано поседевшими, почти белыми волосами и с таким милым, открытым лицом. «Первый день в городе», — сказала она. Он бы с удовольствием поболтал с ней, но тут со своего мостика им засвистел регулировщик, размахивая руками в белых перчатках, как безумный мим.
Кирш натянул шорты и вышел с чаем на балкон. Небо, молочно-белое, когда он проснулся, постепенно наливалось бирюзой. Вдали над отелем «Царь Давид» плыл цеппелин, парашютики с почтой плавно оседали вниз — точь-в-точь пушинки одуванчика. Двадцать пять шиллингов тому, кто найдет невостребованную и неповрежденную бандероль. Он сам написал это объявление и распорядился распространить листовки в городе и по всей провинции Иудея. Главным здесь, разумеется, было «неповрежденную». Не так давно, в марте, некое международное отправление сугубо конфиденциального содержания по ошибке попало не в те руки.
Был воскресный день. А не махнуть ли в Иерихон, например, или в Хеврон? — подумал Кирш. Пригласить с собой кого-нибудь, угостить мороженым. Та американка, простившись с ним, направилась в сторону муниципалитета. Положим, она там задержалась — вдруг снова покажется? Нужно сделать что-нибудь, пусть в день рождения будет хотя бы видимость цели.
Когда зазвонил телефон, Кирш застегивал пряжку ремня. Послушал с минуту.
— Бог ты мой, — сказал он. — Сейчас буду.
Кирш сидел за письменным столом Де Гроота, — стол был широкий, из светлого ореха, и весь завален книгами, научными журналами, газетами и множеством исписанных листков. Трудно сказать, успел ли здесь кто-то порыться или это бардак, свидетельствующий о хаотичном складе ума. Окно прямо перед Киршем выходило на южную сторону, на улицу Святого Павла. У местных евреев был обычный рабочий день: крики уличных разносчиков мешались с ревом ослов и — изредка — гудками автомобильных клаксонов. Тело Де Гроота перенесли в городской морг, и его почти сразу опознал один из тамошних работников, еврей-ортодокс из квартала Меа Шеарим. Покойный был известен там как стойкий ревнитель веры.
Кирш открыл записную книжку в кожаном переплете: под заголовком «Kussen»[7] — строчки из витиеватых букв в столбик. Кирш попытался прочесть пару строк: «het voorjaarbuiten is altijd zoel»[8], но сдался. Он учил немецкий в школе, но это была какая-то китайская грамота, вернее, как он вскоре сообразил, голландская. Он принялся методично просматривать все бумаги, особенно внимательно изучая те, что на английском. Позади него, в комнатушке с белеными стенами, два сержанта, Харлап и Пелед, вытряхивали содержимое из гардероба.
Закончив с тем, что было на столе, Кирш перешел к ящикам. В одном он обнаружил коричневый бархатный мешочек с молитвенной шалью покойного, в другом — мешочек поменьше, с вышитыми золотой нитью еврейскими буквами, в нем Де Гроот хранил филактерии. Узкий выдвижной ящик по центру столешницы был заперт на замок. Кирш подозвал Харлапа, и через пару минут сержант взломал его. Внутри оказалась папка, а в ней — небольшая стопка писем, вернее, машинописных копий, оригиналы которых ушли в Лондон. Де Гроот собирался уехать, и день отъезда, дата которого уже дважды переносилась, намечался в начале следующей недели. Ничего особенного эта информация вроде бы не представляла, если бы не одно обстоятельство: адрес всей корреспонденции Де Гроота, кроме одного письма, был небезызвестный: Даунинг-стрит, 10, резиденция премьер-министра Рамсея Макдональда[9]. И на единственном письме значился адресат не менее высокого ранга: сэр Майлз Давернпорт, Министерство по делам колоний на Пэлл-Мэлл.
Кирш захлопнул папку и встал:
— Ну что, можем уходить?
Харлап и Пелед, проверив карманы черных костюмов Де Гроота, теперь упихивали одежду обратно в гардероб.
— Нашли что-нибудь? — поинтересовался Харлап, глядя на папку в руке Кирша.
— Ничего особенного. Бедняга готовился в отпуск. Взял билет до Рима на «Ситмар», собирался отплыть из Хайфы в конце месяца.
Кирш запер за собой дверь. Трое мужчин спустились по узкой гулкой лестнице и вышли на улицу.
4
Бриггс просунул голову в кабинет Росса:
— Он здесь.
— Кто?
— Художник.
Росс махнул рукой: заходите.
— Как выглядит, нормально?
— Богемно, даже чересчур. В берете. И, это…
— Что такое?
— Ну, сами знаете. — Бриггс поднес руку к лицу и описал в воздухе кривую, обозначавшую, судя по всему, длинный крючковатый нос.
— Вот этого не надо.
— Прошу прошения, сэр.
— Ладно, пригласите господина Блумберга.
Росс выбрал из трех лежащих на бюваре печатей одну. Припечатал очередной документ меткой «КАНЦЕЛЯРИЯ ГУБЕРНАТОРА», затем, когда вошел Блумберг, встал и, обойдя стол, шагнул ему навстречу:
— Как я рад, что вы смогли прийти.
Мужчины обменялись рукопожатиями.
— Я получил письмо от Тедди Марша. Я так понимаю, вы надолго сюда? На год?
— Может, дольше.
— Отлично, у нас будет время поближе познакомиться.
На стене за письменным столом Росса висела фотография Алленби[10], входящего в Иерусалим, карта города и несколько довольно посредственных карандашных этюдов в деревянных рамах. Блумберг узнал Купол скалы[11] и Церковь всех наций[12], что в начале Гефсиманского сада.
Росс перехватил его взгляд.
— Сам знаю, что не очень. К сожалению, у меня нет вашего таланта. Зато есть страсть. Просто рука не поспевает за мыслью.
— Бывают исключения.
Росс усмехнулся:
— Счастливые случайности, хотите сказать? Нет, у меня все несчастливые. Но прошу вас, садитесь.
Росс помедлил с