Мы встретились у папского дворца. Он припарковал машину в нескольких кварталах от этого места. Мы выехали из города и около часа просто катались. Я не спросил, куда он меня везет, предоставив ему спокойно завершить постановку. Я ведь приехал в Авиньон ради театра? Я получу, что хотел. Так мне и надо: не стоило заговаривать об Анаис. Но Винсент, конечно, и без моей воли вывел бы меня на этот разговор.
С Винсентом всегда было сложно. Для него, как и для всех, кратчайшее расстояние между двумя точками – скорее всего, прямая, но даже это простое решение задачки он непременно обставит необычайно торжественно. Чтобы выпить стакан воды или сходить в туалет, ему нужна один бог знает чья санкция. Вот он какой, Винсент. С ним все становится странным, парадоксальным и невозможным.
Он поставил машину между двумя полуприцепами. Там были еще грузовики, несколько больших мотоциклов. И больше ничего. Только эта стоянка у края проселка, уходившего в пустырь, словно пирс в море.
Винсент увлек меня на другую, еще более узкую тропу. Она излучала неясное сияние млечного пути, указывая нам направление. Занавес рощицы вдруг раздвинулся, и на фоне черной безлунной ночи нарисовались черные очертания небольшого домика. Винсент знал, куда шел. Это место явно было ему знакомо. И я с легкой душой пошел за ним.
На пороге я увидел, что сквозь жалюзи на окнах по обе стороны низкой двери просачивается неяркий свет.
Над бревенчатым баром в глубине зала висела гирлянда разноцветных лампочек: вот и все освещение. Похоже на рыжеватый отсвет угасающих углей. Стены были покрыты толстым слоем гари, сигаретный дым стелился плотными слоями. Создавалось впечатление, будто ты попал в камин.
За столами крашеного дерева и пластика сидело человек тридцать. Кое-кто молча приветствовал Винсента, но никто с ним не заговаривал. Возможно, их смущало мое присутствие: едва открылась дверь, ворвавшийся воздух развеял все разговоры.
Тут были только мужчины. Винсент указал мне на железные табуреты, поставленные один на другой в углу зала. Посетители потеснились, дав нам место за столом. Ножки их стульев ободрали пол.
Кто-то поставил перед нами два стакана и кувшинчик вина. Шум голосов возобновился, став еще гуще, чем дым сигарет. Значит, именно здесь, в этой забегаловке для дальнобойщиков Винсент решил предаться воспоминаниям об Анаис. Шутник, однако! Но Винсент никогда ничего не делает без веской причины, а эти «веские причины» образуют головоломки из бессчетного числа мелких дребезг. Значит, он, как раньше, вынуждает меня раскладывать пасьянс – ладно! Пока я ломаю голову, он живет, ликует – ему того и надо.
Между баром и первыми столиками – пустое пространство примерно три на два метра. Один мужчина бросил партию в кости и свой графинчик вина. Скрылся за стойкой и вышел, неся в одной руке табурет, а в другой – гитару. Сел лицом к посетителям и спиной к бревенчатому бару. На нем были джинсы, подчеркивавшие худобу его ног. Ему вряд ли было больше сорока, но лицо и руки приобрели цвет и даже вид сушеного мяса, от которого оставили совсем немного, отрезая по кусочку. Нож прошелся возле самых костей. Он наклонил голову вплотную к гитаре и, словно перешептываясь с ней, взял несколько аккордов. Затем выпрямился, некоторое время разглядывал облака дыма, поднимавшиеся к потолку (так изучают небо, перед тем как отправиться на прогулку), и вдруг, без всякого предупреждения, резко ударил по струнам.
Шум голосов утих.
– Она выйдет оттуда, – шепнул мне Винсент, указывая пальцем на маленькую дверь позади бара.
– Кто «она»?
– Да Анаис же!
Он нарочито уставился на дверь – крышку волшебного ящика, откуда выскочат Пандора и ее дары. Из-за этого он пропустил редкое зрелище – выражение моей физиономии, причем почти задаром. А он бы за это и гроша ломаного не дал. Одно лишь имя, простое имя «Анаис» – и я уже пришпилен, словно бабочка, к фанерке его капризов. Аж дыхание перехватило.
Дверь распахнулась. Появилась молоденькая девушка – черноволосая, с огромными глазами, в которых словно поместилась вся глубина неба, и красивая, тоненькая, гибкая. Бедра являются взгляду из оборок красной юбки. Округлые руки – словно ручки амфоры. Пальчики теребят яркую ткань, и она вскипает над щиколотками. Когда ножка топает об пол, белая молния обнаженной лодыжки вспыхивает в облаке юбок. Да, это могла бы быть Анаис. Они похожи. Но гроза настигла меня тридцать лет назад, а молния никогда не попадает дважды в одно и то же место.
Винсент насмешливо смотрит на меня. Это ему не идет. Когда у человека так мало мозгов, как у него, лучше и не пробовать насмехаться. Дело даже не в уме. Есть ведь люди, которые постоянно забывают свой плащ в раздевалке или вечно берут чужой!
– Ты что, издеваешься?
– Это Анаис, – твердит он. – Неужто не видишь?
– Она очень красива и, если ты настаиваешь, немного на нее похожа.
– Она похожа на саму себя. Это Анаис.
– Я не привык спорить с больными, – оборвал я разговор. Он посмотрел на меня с искренним удивлением. Затем принялся разглядывать танцовщицу фламенко, стараясь, должно быть, взглянуть на нее моими глазами и понять, почему я не узнал Анаис, нашу семнадцатилетнюю девчушку Анаис. И снова не сумел отыскать свои вещи в раздевалке. Бедный Винсент! Он не смеется надо мной. Кажется, он и впрямь повредился в уме. Я попытался ему улыбнуться. В дружбе, как и в любви, его вечно преследовали неудачи. Он бросался на людей, а люди старались поскорее отделаться от этого бесноватого.
По крайней мере, пока он смотрит на танцовщицу, он сидит молча. Юбка, голень, бедро составляют весь разговор для него, для меня, для тридцати парней, которые таращат глаза, слезящиеся от дыма их собственных сигарет.
Однако на меня действительно нахлынуло воспоминание об Анаис, как чувство благодати, которые через все эти годы переходило от одной девушки к другой. Я снова ощутил что-то такое, что не могу ни объяснить, ни описать, и это что-то, действительно, могло исходить только от Анаис. Если Винсент потерял рассудок, то и я был не менее безумен, чем он. Неужели чувство, которое только что пробудилось во мне, это волнение, не относящееся к прошлому, а принадлежащее к самому что ни на есть настоящему, обладая всей его реальностью, не покидало меня все тридцать лет? Неужели оно не менялось?
Ну что ж! Красивая девушка виляет бедрами, показывает ножки, поигрывает глазками, подкрашенными тушью, – и вот уже тридцать мужиков, враз протрезвев, тридцать шоферюг стоят на коленях перед своим идолом, оцепенев от волнения, готовые поклясться, что не притронутся своими грубыми лапами к этому восхитительному воплощению желания. И что же? Прежде чем взломать дверь, желание всегда придает себе учтивый вид и вежливо стучится. Тридцать насильников, стоящих на коленях, – на это стоит взглянуть, но это будет продолжаться не дольше положенного.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});