Джон был несомненно умен. К тому времени все мы были согласны с этим. И все-таки он не пытался ни ползать, ни говорить. А затем, неожиданно, еще не научившись свободно передвигаться в окружавшем его пространстве, он научился общаться. Во вторник он все еще лопотал, как обычно. В среду стал необычайно тих, и, казалось, впервые начал разбирать что-то из того, что лепетала ему мать. В четверг с утра он поразил всю семью, заявив очень медленно, но, при этом, очень правильно произнося слова:
— Я… хочу… молока.
Этим же вечером он сказал гостю, который перестал его интересовать:
— Ухо… ди. Ты мне… не очень… нравишься.
Эти лингвистические упражнения разительно отличались от первых слов обычных детей.
Пятницу и субботу Джон провел в степенной беседе с обрадованными родственниками. К следующему вторнику, через неделю после первой попытки, он уже говорил лучше, чем его семилетний брат, и речь уже перестала быть для него в новинку. Из нового искусства она превратилась всего лишь в удобный инструмент, который предстояло улучшать и оттачивать по мере расширения кругозора.
Теперь, когда Джон научился говорить, его родители обнаружили пару невероятных фактов о нем. Например, он помнил мгновение своего рождения. А вскоре после этого болезненного опыта, когда его отторгли от матери, ему пришлось учиться дышать. До того, как заработал дыхательный рефлекс, его жизнь поддерживал механизм искусственной вентиляции, и именно благодаря ему Джон научился контролировать работу своих легких самостоятельно. Много раз отчаянными усилиями воли он, если можно так сказать, запускал двигатель, покуда он не «завелся» и не начал работать самостоятельно. Его сердце, видимо, так же находилось в основном под сознательным контролем. Некоторые ранние «проблемы с сердцем», так тревожившие его родителей, были, на самом деле, результатами вмешательства в его работу и некоторых излишне смелых экспериментов. Его эмоции так же находились под большим контролем, чем у любого из нас. Так, если, находясь в какой-то раздражающей его ситуации, он не хотел чувствовать гнев, он мог с легкостью подавить его. И, напротив, если гнев казался необходимым, он мог возбудить его в себе. Он действительно был «Странным Джоном».
Примерно через девять месяцев после того, как Джон научился говорить, кто-то дал ему детские счеты. Весь день не слышно было никаких разговоров, никакого веселья; еда с нетерпением отвергалась. Джон неожиданно обнаружил для себя запутанный мир чисел. Час за часом он производил всякого рода вычисления с помощью новой игрушки. Затем неожиданно отбросил ее прочь и откинулся на спину, уставившись в потолок.
Его мать решила, что он устал. Она попыталась заговорить с ним. Осторожно потрясла его руку. Никакой реакции.
— Джон! — закричала она, не на шутку встревожившись, и энергично его встряхнула.
— Замолчи, Пакс, — сказал он. — Я занят цифрами.
Через некоторое время он добавил:
— Пакс, как называются числа после двенадцати?
Она досчитала до двадцати, потом до тридцати.
— Пакс, ты такая же глупая, как эта игрушка.
Когда она спросила его, почему, он обнаружил, что у него недостает слов, чтобы объяснить свои мысли. Но после того, как он показал ей разные арифметические действия с помощью счетов, и она по очереди назвала их, он торжественно произнес:
— Ты глупая, Пакс, потому что вы — ты и эта игрушка — считаете десятками, а не дюжинами. А это глупо, потому что дюжина имеет четверти и тройки, то есть, трети, а десятка — нет.
После того, как она объяснила, что все люди считают десятками потому что вначале они пользовались пальцами на руках, он некоторое время неотрывно смотрел на нее, а потом рассмеялся своим странным трескучим смехом и заявил:
— Тогда, значит, все люди глупы.
Это, я думаю, был первый раз, когда Джон осознал глупость Homo sapiens, но отнюдь не последний.
Томас торжествовал, обнаружив у своего сына столь не вероятные математические способности, и хотел написать об этом в Британское Общество Психологии[5]. Но Пакс воспротивилась этому с неожиданной убежденностью, что «все это пока следует держать в тайне».
— Я не позволю им проводить над ним всякие опыты, — повторяла она. — Они наверняка ему как-нибудь навредят. И, к тому же, они устроят вокруг нас всю эту глупую шумиху…
Мы с Томасом смеялись над ее страхами, но эту битву она выиграла.
Джону на тот момент уже было почти пять, но он по-прежнему выглядел почти младенцем. Он не умел ходить. Не умел — или не желал — ползать. Его ноги все еще были как у новорожденного ребенка. Кроме того, его нежелание учиться ходить, скорее всего, было связано с увлечением математикой, так как в следующие несколько месяцев его невозможно было убедить обратить внимание на что-то иное, кроме чисел и свойств пространства. Он часами лежал в коляске в саду, совершая в уме «арифметические и геометрические действия», абсолютно неподвижно, не издавая ни звука. Это было очень вредно для растущего ребенка, и вскоре его самочувствие ухудшилось. И все же, ничто не могло его заставить вести более здоровый и активный образ жизни.
Многие гости отказывались верить, что он был погружен в умственную деятельность. Он выглядел бледным и «отсутствующим». В душе они были совершенно уверены, что он погружен в состояние вроде комы, и был на самом деле слабоумным. Иногда, впрочем, он снисходил до нескольких слов, которые повергали сомневающихся в замешательство.
Первое наступление Джона на геометрию началось с коробки конструктора, принадлежавшей его брату, и узору на обоях. Затем он принялся вырезать из сыра и брусков мыла кирпичики, кубики, конусы и даже сферы и овоиды[6]. Поначалу Джон управлялся с ножом невероятно неуклюже, раня себе руки и приводя в отчаяние мать. Но уже через несколько дней он стал поразительно ловок. Как обычно, хотя он и отставал поначалу в том занятии, за которое брался, стоило ему всерьез им увлечься, он начинал развиваться с поразительной быстротой. Следующим шагом стали чертежные принадлежности его сестры. Целую неделю Джон был полностью захвачен ими, покрывая рисунками бесчисленные листы бумаги.
Затем он внезапно потерял всякий интерес к наглядной геометрии. Он предпочитал просто лежать, размышляя. Однажды утром он был встревожен вопросом, который никак не мог сформулировать. Пакс ничего не могла понять из его попыток объясниться, но затем его отец сумел помочь ему расширить словарный запас достаточно для того, чтобы спросить:
— Почему существует только три измерения? Когда я подрасту, я смогу найти другие?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});