Читать интересную книгу Казарма - Сергей Григорьев

В третью роту ждали эшелон из тамбовского уезда. Маты плели из соломы целую неделю — новенькие, целой стопой под потолок сложены на всеобщую зависть. Дежурный сторожит, ровно цепной пес, чтобы кто из соседей не спер мата. К часу приезда — кубы в облаках пара, а кипятильщик с поленом стоит, никого к кубу не пускает. Ввалилась деревня с котомками, сундучками, в лаптях, — крик галочьей стаи. "Эй, длинноволосые, сюда!" В проходе корридора машинкой снимают мохнатый войлок с голов. На полу скоро груда бурой шерсти человеческой шерсти! — "Ты чего в гриве спать улегся? Кто еще с длинными волосами?" Завтра с утра тамбовскую деревню в баню. Об них так заботятся по двум причинам. Во-первых, из них-то, из этой деревенщины, и выходит настоящий солдат ("Не рассуждать, когда я с тобой разговариваю"), а потом надо оберечь казарму от той заразы, которую они, наверное, принесли с собой.

ТОРТ ПРАЛИНЭ

За небольшую «сумму» я купил себе место на нарах у окон — хотя и дует от окна, зато нет второго этажа, откуда сыпалась бы всякая дрянь. По одному боку мой сосед — товарищ Прудников с Прохоровской мануфактуры, по другому боку — Торт Пралинэ. На воле он заведывал большой кондитерской торговлей. У него тоже есть православное имя, но так лучше: маленький, пухлый, голова круглая, глазки слегка на выкате, ласковые, сладкие, мутные. Усы, на бритом подбородке — ямочка. Улыбается привычной любезной улыбкой. Говорит скрипуче, лениво ворочает языком — полон рот каши. Неприятного не слышит. Поднимет изумленно брови и переспрашивает: "Чего это?" — "Вы бы, говорю, товарищ, с чайничком хоть раз в затылок постояли". — "А-а!" и кивнет головкой, что "понял." Смотришь, он уж сидит на нарах в другом взводе и чай с мармеладом (с собой привез) кушает. Белье у Торта Пралинэ — коричневой полосочкой. Взводный подарил ему тюфяк в наволоке…

У товарища Прудникова в корзинке все предметы в особых мешочках с затяжкой. Пошли с баками за обедом. Прудников вынимает из корзины ситцевый мешочек с деревянной ложкой. Сидит на нарах, держа мешочек за шнурочек, им помахивает, как дьякон кадилом, и спрашивает: — "Что же сегодня будет: вермишель с бараниной?" — "Нет, рыба…". Прудников вздохнет, прижмет руку к сердцу: — "Ну, что же, скушаю ложечку горяченького супчику с рыбкой". После супа, в котором плавают головки соленой сельди, каша. "Скушаю ложечку кашки?" спрашивает меня товарищ Прудников. — "Конечно, скушайте". Скушает и говорит: "Так я сегодня доволен остался, что подморозило. Грязь меня смущает!" Облизал ложку, ищет на полу бумажку почище, вытирает ею ложку и прячет в мешочек. — "Покушаем чайку?" — "Покушаем. Только скучно в затылок стоять." — "А я тому мужику с бородой, который у куба, давеча марочку показал, он без очереди отпустит."

* * *

"Мушку сушат." У пирамиды с винтовками два солдата стоят за наказание "под ружьем". Через плечо полотнище палатки с палками, за плечами мешок, нагруженный хлебом. От ужина до зари мне пришлось три раза пройти мимо. Стоят не шевелясь. С лица градом пот и сохнет на лице. Глаза потухшие.

* * *

"Что ты ходишь беременной бабой. Колбасой носись." "Колбасой летай." Разве колбаса летает — на прилавке лежит. Не та колбаса: привязной воздушной шар. В свежий ветер грузная с виду колбаса носится в воздухе из стороны в сторону с живостью неподражаемой. Поговорка с фронта.

* * *

Наша винтовка, по отзывам кадровых, лучшая из всех. Винтовок на всех обучаемых не хватает. В пирамидах — целая коллекция ружей с разнообразными штыками, различных стран и систем. Внимание останавливает на себе японская винтовка в светлой ложе. О боевых качествах я не сужу. Но если сравнить с немецкой, например, — японская поражает доведенной до артистичности внешней простотой деталей. Нигде острых выступов. Немецкая продумана до конца в каждом винтике, но грузна зато и неуклюжа. В оружии, как и во всяком орудии (а в орудиях я толк понимаю), очень важно, чтоб нигде не задевало, не терло, не давило. Ничтожный выступ, бугорочек, а держит, мешает. Эта внешне нарядная винтовка сделана в японском стиле — как японский рисунок, облегченный от всех ненужных деталей, в каких мы способны утонуть. Я думаю, что в производстве орудий труда Япония очень быстро опередит нас. Она возьмет в сложнейших наших орудиях и машинах их сущность, их духовную сторону, форму и освободит от излишка грубой материи. В японской винтовке надо отвинтить для разборки всего один винт — и готово. Но уж винт этот так сделан, что «сам» от случайности он не отвинтится ни за что.

Кадровые говорят: наша винтовка «единственная» при точной стрельбе. Наш штык «единственный» при фехтовании и ударе. Да печально бы, если не так: мы — пехота. В увлечении лозунгом "неисчерпаемых запасов живой силы" (во что нас заставили уверовать союзники наши) принцип пехоты у нас доводят до абсурда. В Галиции несчастие-то главное в том и было, что оно явилось следствием принципиального увлечения: падает один стрелок, ружье подхватывает другой, этого убили — третий. И так без конца! К одной винтовке люди должны были заменяться подобно патронам в пулеметной ленте. Перед немцами, бьющими по квадратам даже из ружей, стоит неистребимый стрелок, бьющий прицельно. И вот в то мгновение когда ружье, выпавшее из рук смертельно раненого стрелка, никто не поднимет, мы и скажем "баста." А до той поры будем воевать… От этой крайности, мы отказались: не пять стрелков на одну винтовку, а на каждого по винтовке. Да откуда их взять?

* * *

Об отбросах казармы — поправка. Что остается — вовсе не мусор, который на свалку. Мало ли на войне, в самом бою, таких условий, в которых и слабосильный хорош. В мусоре бы покопаться и не с точки зрения, что наши людские запасы неисчерпаемы, а что война идет вовсе не так, как мы ее раньше видали.

* * *

Четверг. Когда идем на плац, сколько оттенков во взорах на нас. Вдруг команда "стой." С троттуара подошел полковник. "Подтяни, подтяни! Откуда? Москвичи? Так!" Осмотрел словно ощупал взглядом прасола: "Веди." Баба с ведрами, заметив меня: "По всему видно купец, денег не хватило откупиться" с упреком и что я дурак, да и со злобой, что многие откупились, а ее мужик, поди, в окопах третий год… В автомобиле кто-то черный взглянул на нас аппетитно, надо полагать, он нас одевает, обувает и кормит — вообще работает на оборону. Так бывало, при монополии смотришь на новую стопочку блинов. Барыни в развеваемых ветром юбках поджимаются и косят взором жадно испуганным и отвертываются. Девицы откровенно. Кадровые им кричат: "Идите, красавица, с нами. Все равно скоро и вас брать." Вильнула хвостом и в калитку. — "Я так и знал, что вы сейчас завернетесь." Мальчишки глазеют весело и безжалостно дразнят: — "Ногу!" Хочется стервеца поймать за ухо.

* * *

На казарменном углу у корзинок сидят торговки. Хлеб, раскурочная бумага. Кто при деньгах — "огонек." — Хорош ли хлеб-то? — На яицах, да не хорош! — Ну, уж на яицах? Врешь! — Зачем врать, не сама пекла, пекарь. С яицами. Хороший хлеб.

ОТЦЫ И ДЕТИ

Было ли это еще когда-нибудь, что война собирает в казарму и отцов и детей? Когда-то, в солдатчину при Николае. С тех пор забыто, и теперь дико. Обращение: «отцы», "старики". Мальчишки последнего досрочного призыва уже успели пройти учебную команду и учат стариков. На всю жизнь пойдет это, что над отцом война поставила ефрейтором — отец-то, ведь, рядовой. И далеко за казарму это разойдется. Старье из поля вон.

Любо смотреть в казарме: возятся как щенки, веселы как воробьи, гибки словно котята. Что им война! А говорят, как итти в атаку, ревут верблюдом: идут и плачут.

На плацу — крик из конца в конец: — "Четвертый кадр к ротному!" И со всех концов учебного поля легким широким бегом несутся "на носках". Оденьте Поликлетова «копьеносца» в интендантские сапоги и заставьте его пробежаться: вот впечатление от этих будто окрыленных мальчишек, легко несущихся, едва касаясь неуклюжими сапогами кочек замерзшей грязи. Подбежав приставил ногу ("стучек чтобы на все поле") и тем же махом рука у папахи. «Явиться» надо уметь. «Зверей» в юнкерских школах на этом «цукают» достаточно, ну и в учебных командах тоже.

* * *

Одежда много значит. Мы были бы «интеллигентнее» (вся нация), если бы нас одеть поизящнее.

"СИНИЕ ШТАНЫ"

Русских учат поляки. Малороссов — ярославцы. Князей из Казани ("Здрам желам!") — латыши. Это система. Собрали в казарму все народы России и все еще, "чтобы не соединились".

У ефрейтора Повилковича — самый неспособный ученик извозчик Фурштатов в Москве у него было шесть закладок, в Можайском уезде — двенадцать коров. У Фурштатова умные, чистые глаза. Сын — на Карпатах. И ему пришлось. На плацу — смех и горе. Фурштатов пришел в казарму в синих посконных штанах: "Синие штаны, смени ногу. Левой! Левой!" Никак не могут "синие штаны" в ногу попасть. Так за Фурштатовым и осталось "синие штаны" хоть давно он в серых. — "Синие штаны! Махай руками!" Фурштатов начинает махать руками невпопад, — не руками, а ручками — так наивно они у него вдруг начинают болтаться. Где уж тут поворот кругом через левое плечо, при чем надлежит занести правую ногу за левую, приподняться на «носках» сапог, повернуться и — полный шаг с левой ноги. Сами кадровые путают, показывая. Фурштатов поворачивается непременно через правое плечо, ноги у него дрыгают и завинчиваются штопором. Явная негодность к строю! Фурштатов это доказывает с трогательной последовательностью. И прав: у него единственный сын на Карпатах, а хозяйство погибает. Велик русский мужик в искусстве обирания. Есть такие жучки — подожмет лапки и швыряй его как знаешь — мертвенький, да и только. И не жучок, а «так», мусоринка, ничего питательного, клюнула птица носом и мимо. У жучка — инстинкт. У мужика — великое искусство. И еще Германия нас мечтает "покорить под нози!" Да и нам таким, с таким искусством затаения, нужна ли «немецкая» победа?