Генрих VI казался особенно жалким по сравнению с Ричардом Йорком. Герцог был мужчина в расцвете сил, отменный полководец, любимый солдатами. Он доказал уже, что решителен и умен или, по крайней мере, все были уверены в этом. Без сомнения, он был королевской крови и имел прав на престол не меньше, чем Ланкастеры. Кроме того — и это считалось признаком расположения небес — его жена из м общественного рода Невиллов исправно выполняла свой долг и родила ему множество детей, всех, как на подбор, умных и выносливых, тогда как король и его красивая жена не сподобились за семь лет супружества произвести на свет даже самого жалкого отпрыска. Стоило ли еще рассуждать о том, кому именно нипослано благословение Господне?
Маргарита полузакрыла глаза и, сложив руки, прошептала слова молитвы. Бледность разлилась по ее лицу. Ее снова замутило — то ли от тревоги, то ли от ладана. Упреки в бесплодии были самыми болезненными. Не приведи Господь, ее супруг умрет, и Йорк тогда получит престол. Надо предотвратить такую возможность, вот только как? Стоило бы поглядеть, как забеременела бы любая другая, имея такого мужа! Щеки королевы вспыхнули. Не хотелось вспоминать подробности, известные только ей. Но что, же делать? Если только молиться, то доколе?
Чуть скосив глаза, она поглядела на мужа. Король, молодой мужчина лет тридцати, в бархатном упланде, с цепью из золотых львов на груди, простерся ниц перед алтарем. Плечи его содрогались, в кротких светлых глазах горело пламя — то пламя, которое только вера могла зажечь в этом худом, странном человеке. Он молился усердно, искренне, неистово, бил себя в грудь, будто был неслыханным грешником.
— Помилуй меня, Господи, вразуми, не оставь в милости своей. Вижу вину свою и прощения прошу я, низкий грешник, целую раны Твои, Всеблагий Боже…
У короля было худое бесцветное лицо с впалыми щеками. Длинные песочного цвета волосы падали на плечи, глаза под светло-пепельными бровями были какого-то линяло-голубого цвета и смотрели кротко и вяло. Высокий, костистый, худой, он казался неуклюжим. Маргарита смотрела на супруга с сожалением, а в какой-то миг, когда она дала себе волю, в ее взгляде промелькнуло что-то вроде брезгливости. Затем она осознала, наконец, что орган умолк и прозвенел колокольчик священника, но молящиеся не смеют разойтись, пока король не закончил молитву.
Маргарита протянула руку. Ее пальцы, унизанные кольцами, коснулись плеча Генриха.
— Сир, супруг мой, — сказала она приглушенно, но твердо, — идемте, нас ждут иные дела.
Он поднялся, еще не вполне очнувшись. Перед глазами короля стоял туман и сияли сквозь него чистым золотом священные сосуды с мощами. Покачнувшись, Генрих двинулся к выходу, держа за руку Маргариту. Двор с приглушенным гомоном потянулся следом.
Январский день был тусклый, холодный. Туман окутал Лондон. Густой и клубящийся, он окрашивал все вокруг в блеклые лиловые тона. Уже в нескольких футах трудно было что-то различить. Король, остановившись на паперти, щурился и хлопал веками, как сонная птица.
— Идемте, — повторила Маргарита.
— Я должен еще раздать милостыню. И благословение — ах, мы же забыли получить благословение у его преосвященства…
Толпа вокруг собора была несметная. Нищие, увечные, слепые, пораженные черной немочью протягивали покрытые болячками дрожащие руки, стонали и вымаливали хоть полпенса, хоть фартинг. Маргарита расстегнула свой роскошный кошель для милостыни, что висел у пояса, поджав губы, бросила горсть монет в толпу, брезгливо пряча руки от поцелуев. Король давал милостыню по-иному.
— Молитесь за меня, — повторял он горячо и искренне, щедро опустошая свой кошель. — Молитесь, ибо я превеликий грешник. Да ниспошлет Господь вам свое благословение, да не обойдет милостью…
Ему целовали руки и одежду. В толпе завязывались драки. Стражники с алебардами наперевес с трудом сдерживали напор нищих. Голос короля становился все громче; Маргарита знала — еще минута, и он станет рвать с пальцев кольца, сорвет с себя даже золотую цепь и бросит ее в толпу. Такое уже бывало. Настойчиво и раздраженно она проговорила:
— Сегодня заседает парламент, сир. Осмелюсь вам напомнить, нынче утром наш верный слуга лорд Эдмунд сражается с недругами за наши права… делает то, что вы сами не пожелали делать. Мы должны поспешить, если хотим исполнить свой долг, государь.
Генрих взглянул на нее.
— Да-да, — сказал он растерянно, — я забыл об этом.
— Вы слишком часто забываете это, сир.
Уже не останавливаясь, она решительно направилась к носилкам, крытым алым бархатом. Лучники расчищали ей путь. Одна мысль настойчиво билась в голове Маргариты: о Сомерсете. Об Эдмунде Бофоре, герцоге Сомерсете, ее любимце и помощнике, заменившем Сеффолка, вожде ее партии, и о том, что за встречу уготовил ему этот проклятый парламент. Оказавшись в носилках, она молитвенно сложила руки, уже сожалея, что мало молилась в соборе. А ведь следовало. Зато уж король молился за двоих.
Предпочел слушать мессу, а не помогать Сомерсету — и это тогда, когда решается судьба короны!
— Наш король святой! Святой! — вопили нищие.
— Святой, как Эдуард Исповедник!
Эти возгласы раздражали. Едва Генрих оказался рядом с ней, Маргарита нервно приказала:
— В Вестминстер!
За ними последовала свита и нищие, провожавшие короля благодарными выкриками.
Генрих, заметив, что супруга гневается, произнес, пытаясь ее умиротворить:
— Уверен, душенька, вы понапрасну тревожитесь. Ричард Йорк крутой, но честный человек, настоящий рыцарь, и я никогда не заподозрю, что он желает зла своему королю.
— О, разумеется, нет, — едко отозвалась Маргарита. — Он всего лишь желает добра себе. Однако что это означает для вас, сир?
— Он никогда не говорил, что посягает на мои права, — заметил король. — Возможно, он строптив, но думает о благе Англии.
— Да разве вы, сир, не есть Англия? — спросила Маргарита, проклиная в душе недалекость и прекраснодушие своего супруга. — Неужто для того, чтобы у вас открылись глаза, Йорк должен при всех сорвать с вас корону?! Разве его поступки не говорят лучше всяких слов? Разве не слышали вы о том, что его люди носят на груди белую розу[8] и ведут разговоры о том, что Йорки выше Ланкастеров? Кто удаляет от вас самых верных слуг — Сеффолка, а теперь и Сомерсета? Кто желает лишить вас власти? Вы слепы, супруг мой, слепы и наивны, и в этом наше истинное проклятие!
Она говорила как никогда резко. Генрих, понурив голову, слушал слова жены, мысленно отказываясь от какого-либо сопротивления и понимая, что она права. Но гневный порыв Маргариты иссяк так же внезапно, как и появился. Она умолкла, кусая губы и часто дыша. Ее переполняло презрение к мужу, этому жалкому королю-монаху, который не видит