Читать интересную книгу Ненависть - Джулия Баксбаум

Но на самом деле бежать было некуда. Я обещала не работать в этот уик-энд и даже «случайно» забыла в офисе свой «блэкбери»[3], чего я ни разу не делала за все пять лет работы в отделе судебных тяжб адвокатской конторы «Альтман, Прайор и Тиш, Партнерство с ограниченной ответственностью». Я сняла свой поводок, и это казалось хорошей идеей накануне выходных, когда я думала, что мне нужно отвлечься от обязанностей, за которые клиенту выставляется счет, и повернуться лицом к своей личной жизни. Я не предполагала, что могу снова захотеть нырнуть в кипу бумаг на своем письменном столе, сбежать туда, где нет места словам вроде «наше» и «мы».

Но дела стали бы только отсрочкой. Я пришла к своему решению, глядя на витрину ювелирного магазина. Я должна была порвать с Эндрю до того, как он встанет на колени и задаст свой невозможный вопрос. Я разобью наш наивный и уютный мир, как подросток, играющий с ружьем в блаженное время между окончанием школы и поступлением на работу.

Впрочем, самоанализ — вещь ненадежная и скользкая, если вы не в ладу с тем, что от вас в жизни «ожидается». Я понимаю, от меня ожидается, чтобы я хотела выйти замуж за Эндрю. Некоторые женщины всю жизнь ждут, когда кто-то встанет перед ними на колени, или же мечтают о блестящем драгоценном камне, безмолвно объявляющем на весь мир: «Смотрите, меня любят. Меня выбрали». Такие женщины грезят о том, как изящно они закружатся в первом вальсе со своим новоиспеченным мужем, прежде чем вся толпа гостей энергично ринется в общий танец.

Или еще лучше: почти все мы хотим, чтобы рядом с нами был человек, который стал бы надежным партнером в любом деле, даже в преступлении, который встречал бы нас в аэропорту и вез домой, радовался бы нашим успехам и придерживал наши волосы, когда нас тошнит. И если быть с вами честной до конца, я тоже хочу этого, в той или иной форме.

Но выйти замуж? За Эндрю? Пока смерть не разлучит нас? Этого я сделать не могу. Мне бы при этом пришлось жульничать, строить из себя взрослого человека, прикидываться, разыгрывая роль невесты. Мне бы лично не хотелось провести с собой остаток жизни. А что тогда говорить об Эндрю? И как объяснить человеку, которого я люблю, что не могу отдать ему себя, потому что, сделав это, я сама не буду точно знать, кого именно ему вверила? Что я даже сама не уверена, стоят ли мои слова хоть чего-нибудь? Я не в состоянии признаться в этом никому особенно человеку, которого люблю. И не признаюсь.

Вместо этого я поступаю правильно. Я лгу.

* * *

— Ну, тогда все понятно, — заявляет Эндрю теперь; голос его едва слышен из-за шума музыкального автомата. В нем лишь твердость и смирение, без какого бы то ни было намека на мольбу. Он справляется с этим как профессионал. Клиническое восприятие, как и положено врачу.

— Прости.

Эндрю только кивает, словно его неожиданно потянуло в сон и его голова стала для него слишком тяжелым бременем.

— Я хочу, чтобы ты знал, как много ты для меня значишь, — говорю я, будто читая текст из учебника по расставанию. У меня даже хватает самообладания добавить: — Ты здесь ни при чем. Все дело во мне.

Эндрю издает сдавленный смешок. Я все-таки спровоцировала его. Он сначала перешел от смущения к грусти, а затем к тому состоянию, которое меня устраивает больше всего, — к злости.

— Здесь ты, блин, чертовски права. Это все ты, Эм. Можешь не беспокоиться, я в курсе, что тут все дело в тебе. — Он хватает свой пиджак и собирается уйти. Я хочу остановить его, продлить жуткое завершающее мгновение. Но говорить уже больше не о чем, ничего не осталось.

— Прости, — шепчу я, в то время как он бросает на стол деньги. — Это и вправду все я. — Мои слова немного снимают напряженность момента, и плечи его чуть расслабляются.

— Я знаю, — говорит он и сверлит меня взглядом. К моему удивлению, в глазах его уже нет злости, грусти или любви, в них угадывается нечто, чертовски напоминающее жалость. Эндрю откашливается, целует меня в щеку и невозмутимо выходит из ресторана.

Через несколько секунд его поглощает оживленная Третья авеню. А я остаюсь сидеть здесь одна, глядя на двери и обгладывая косточки оставленных им горячих куриных крылышек.

* * *

Я иду двадцать кварталов до своей квартиры пешком, что помогает мне привести мысли в порядок Воздух щекочет мне нос, и это еще один намек на то, что скоро осень сменит лето. Я выхожу на Мэдисон-авеню и смотрю на толпы людей, которые наслаждаются последними мгновениями долгих выходных и уходящего лета, сидя с бокалами ярких коктейлей на временных террасах, установленных вровень с тротуаром. Я завидую их последнему глотку свободы накануне новой рабочей недели. На секунду я задумываюсь, не зайти ли в шикарный бар и не выпить ли коктейль «Космополитен»[4]: возможно, я смогу стать одной из них, спрятаться и не чувствовать ничего в ближайший час или два.

Но вместо этого я продолжаю идти дальше. По пути я фокусирую внимание на номерах домов, и их подсчет замедляет пульсацию моих мыслей. Четырнадцать, ты сделала то, что должна была сделать. Тринадцать, мы никогда не собирались быть вместе до гробовой доски. Двенадцать, это я во всем виновата. Одиннадцать, я сделала это. Я нахожу успокоение в ритме шагов и в том, что я единственная, кто несет ответственность за то, как все обернулось. Я понимаю, что позволила нашим отношениям зайти слишком далеко. Следовало попрощаться с ним еще несколько месяцев назад, когда это было бы не так больно для нас обоих, задолго до того, как я получила подсказку перед витриной ювелирного магазина. По крайней мере, рассуждаю я, по самой крайней мере, я все-таки вернула себе контроль над ситуацией. Десять, все под контролем снова. Девять, с тобой все будет хорошо. Восемь, он бы все равно ушел, рано или поздно. Он бы так или иначе тебя бросил.

Я добираюсь до своего дома, и Роберт, наш консьерж, впускает меня. Ему уже за шестьдесят, у него забавная густая шапка седых волос и такая же седая борода. Он похож на благодушного Бога или Санта-Клауса и имеет ту же привычку совать свой нос в чужие дела. Постоянное присутствие Роберта в подъезде и даже его бесконечные вопросы действуют успокаивающе на обитателей дома, состоящего в основном из небольших квартир для одиночек. Мы все знаем, что он будет на месте, когда бы мы ни вернулись, спросит, как прошел день, и обязательно заметит, если мы не придем домой вообще.

— А где сегодня ваша вторая половинка? — спрашивает он.

— Осталась у себя. — Он улыбается и делает шаг в сторону, освобождая мне дорогу к пустому лифту. — Доброй вам ночи.

— Доброй ночи, Эмили.

С этого момента мой день будет заканчиваться прямо здесь. Перед парадным входом. Почти каждый вечер голос Роберта окажется последним голосом, который я буду слышать. Лицо его — последним лицом, которое я буду видеть.

ГЛАВА 2

Еще тогда, когда Эндрю впервые засмеялся во сне, мне следовало разбудить его и немедленно порвать с ним отношения. Никто не смеет быть настолько счастливым. Но вместо этого я обвила его своим телом, тесно прижалась животом к его спине и стала впитывать его вибрации. Я надеялась — то, что делает его таким свободным, таким чистым, передастся и мне. Но этого не случилось.

По ночам мне снятся черно-белые сны. Я вижу мужчин, преследующих меня в спирали лабиринта, меня засасывает какой-то водосточный желоб в форме конверта, я исчезаю в толпе на Таймс-сквер. Иногда мои тревожные сны весьма прозаичны, такие часто снятся всем: выпадают зубы, я прихожу на работу голая, ору, пока горло совершенно не пересыхает. У меня даже бывают эротические сны, с диапазоном жанров от романтического до «черного» кино. В них я курю после страстного секса с незнакомцем, позволяя сигаретному дыму улетать в затемненное окно, и пристально рассматриваю человека, которого я забыла и обманула.

Мне не всегда снятся кошмары. Порой ночи приносят только сладостное расслабление. Но вот что можно сказать с уверенностью: бывает, что я на следующее утро потешаюсь над своими сновидениями, над их спецэффектами уровня средней школы или низкопробным порнографическим уклоном, но я никогда не смеюсь во сне. Просто я не настолько счастлива.

Вот и прошлая ночь. Я лежу посреди своей двуспальной кровати, пытаясь занять все пространство, уничтожить любые свидетельства того, что оно еще недавно было разделено на две части. Я разглаживаю складки, которые оставил Эндрю всего каких-то двенадцать часов назад, энергично изображая на простынях цвета слоновой кости «снежного ангела»[5]. Сон как рукой снимает.

В восемь утра звенит будильник, и я заставляю себя встать с кровати. Беглый взгляд в зеркало подтверждает то, что я знаю и так: вид у меня дерьмовый. Под глазами красуются темные круги, словно кто-то разрисовал меня жирным фиолетовым маркером. Пустой желудок ноет. «Ты сделала это, — говорю я себе. — Ты не должна сейчас жалеть себя. Попытайся с этим справиться».