Читать интересную книгу Побелевшие нивы - Александр Борисов

Самое печальное еще в том, что уехать стремятся и активные христиане, причем разных конфессий. Среди них есть и пятидесятники, и баптисты, люди, прошедшие в свое время лагеря и ссылки, мужественно отстаивавшие свое право верить во Христа и свидетельствовать о своей вере другим. Сейчас, когда открывается полная свобода для проповеди, эти же самые люди вдруг используют то, за что некогда пострадали, для получения статуса политических беженцев со всеми вытекающими из него благоприятными последствиями и уезжают на Запад. Так же и среди православных: люди, в минувшие трудные годы проводившие работу по евангелизации и катехизации, сейчас вдруг предпочитают блага западной цивилизации возможности, наконец, пользоваться полной свободой для христианской проповеди здесь, в России, где это так необходимо, где на счету каждый здравомыслящий человек. Ведь, казалось бы, людей должна была бы удерживать простая мысль: кому я там, на Западе, особенно нужен? между тем, как здесь, в России, — непочатый край работы! Но по–видимому, спокойное, безопасное, обеспеченное, по нашим меркам, существование за границей представляется более заманчивым, чем суматоха и крайнее напряжение нашей российской жизни, в которой еще неизвестно, чем все кончится.

Как–то в одной компании шел разговор о том, что Максимилиан Волошин в 1917 году и позже, когда у него была полная возможность уехать за границу, предпочел остаться в России, в своем Коктебеле. Крым в то время был ареной кровопролитных боев и последующего красного террора. Волошин тогда говорил: «Когда мать в беде — нельзя ее бросать!» Один из собеседников заметил: «А если мать страдает каннибализмом?!»

В народе нашем произошла поразительная метаморфоза патриотического чувства: оно либо просто исчезло, атрофировалось, либо приобрело гротескные очертания нового мифа о Великой России, с бездумной идеализацией всего прошлого, ненавистью ко всем, думающим иначе, высокомерным самопревозношением перед другими странами и культурами. Патриотизм, как чувство, прежде всего, элементарной ответственности перед Богом за все то, что он поручил каждому из нас, призвав нас к жизни именно в это время и на этом месте, — такого рода «нормальный» патриотизм, одновременно уважающий других людей с их верованиями и идеологиями, непохожими на наши собственные, остается слишком неприметным.

Одним словом, народ наш оказался в состоянии идейного вакуума — старое мировоззрение, окрашенное в коммунистические цвета большей или меньшей интенсивности, рухнуло, новое еще не возникло. Речь идет, разумеется, не об обязательной идеологии «сверху», а о принятии большинством народа некоей суммы идей и взглядов — системы ценностей, — определяющих его духовный облик, как, скажем, христианский или исламский и т. п. С крушением навязанной тоталитарным режимом коммунистической идеологии такое состояние неизбежно, однако мириться с ним ни в коем случае нельзя. Иначе может получиться по известной евангельской притче: бес, будучи изгнанным из человека, ищет себе покоя и не находит, затем возвращается обратно и застает дом незанятым. Тогда берет с собой семь других духов, злейших, чем он, и снова поселяется там же, и бывает для человека того последнее горше первого.

Тем не менее, было бы неверным представлять нынешнюю нашу ситуацию, исключительно в черных тонах. Народ, во всяком случае в России, пока держится как некое единое целое, объединяемое общностью языка, пусть обедненной и обкромсанной, но все же по–прежнему значимой русской культурой, общностью истории и, наконец, судьбы.

События 19—21 августа 1991 года показали это удивительное, несмотря ни на что сохранившееся единство народа перед лицом опасности коммунизма. Когда рука об руку на баррикады встали депутаты, рабочие, артисты писатели, интеллектуалы, таксисты, женщины, студенты, школьники…

Это было, конечно, чудо Божие, но чудо, явившееся через наш народ, готовый умереть, но не вернуться в прежнее болото рабства и тотальной лжи. Все еще раз увидели, что русские (правильнее — россияне) — это не единство биологического происхождения, а единство принадлежности к российскому социуму, к российской культуре. То, что среди трех раздавленных танками, таких красивых, даже внешне, молодых людей, один был еврей, — великий символ и призыв Божий ко всем: не сводите национальные счеты! Бог собрал разные народы в Россию, чтобы создать удивительную страну и культуру, могущую вместить все лучшее из особенностей тех народов, которые разными судьбами встретились и живут на просторах России. В России, слава Богу, пока нет разрушительных конфликтов, подобных Карабахскому, нет голода, нет крайней разрухи. Думаю, что самым позитивным фактором современной России является практически полное отсутствие призывов к насилию. Разве за исключением отдельных окаменелых коммунистов и фашистов, которых, в сущности, никто не слушает. Ни демократы, ни коммунисты (в массе своей), ни анархисты, либералы и другие к насилию не призывают.

Вспомним XIX век, когда в общем–то интеллигентные люди, Белинский и Чернышевский, были убежденными сторонниками насилия ради будущего всеобщего счастья. А ведь оба властители дум молодежи, идеологи, благороднейшие, с точки зрения тогдашней интеллигенции, люди.

Насколько отличаются от них, например, А. Д. Сахаров, А. И. Солженицын, Д. С. Лихачев, уважаемые миллионами наших сограждан. Собственно говоря, мы и держимся пока еще «на плаву» именно благодаря отсутствию крупных вооруженных конфликтов внутри страны, подобных тем, какие начались в первые же месяцы после октябрьского переворота. Из сравнения нашего времени с тем периодом видно, насколько же бесконечно безнравственным был призыв к гражданской войне в 1917–м и в последующие годы.

На этом общественном фоне потрясающе быстро стало меняться и отношение к религии и к Церкви «миллионов людей. Совершенно справедливо самым решительным моментом начала этих изменений уже не раз назывался 1000–летний юбилей Крещения Руси в 1988 г. Встреча М. С. Горбачева с патриархом Пименом и членами Синода весной 1988 г., накануне празднования юбилея, широкая кампания культурных и церковных мероприятий — все это обозначило изменение самой атмосферы взаимоотношений Церкви и государства, а также настроение и образ действия миллионов людей.

Параллельно шли общественные и юридические процессы. Начиная с 1989 г. стали активно приглашать священников в школы, вузы, лектории, дома культуры и т. п. Очень скоро предложение стало значительно превышать возможности всех христианских конфессий, так что священнослужителям все чаще приходится отказываться просто из–за физической невозможности бывать везде, куда приглашают.

Одновременно 9 октября 1990 г. были изданы законы о свободе совести — Верховным Советом СССР, а несколько позже и Верховным Советом РСФСР Наконец, религиозным организациям разрешили то, что было запрещено с весны 1918 года, — свободную религиозную проповедь, религиозную работу с молодежью, благотворительность, беспрепятственное образование новых религиозных общин и т. п. и т. д. Можно без преувеличения сказать, что религиозные общества, в том числе Русская Православная Церковь, получили возможности, которых не имели не только при Советской власти, он и за все 1000 лет христианства на Руси.

Самое существенное в этом процессе нормализации положения религии состоит в том, что впервые за все время существования Советской власти объявленное законодательство реализуется вполне честно — нет никакого разрыва между законом и практикой жизни. Имеющиеся трудности связаны всегда лишь с предоставлением помещения — один из постоянных дефицитов нашей жизни.

Как сказывается все это на духовном состоянии наших соотечественников? Какова реакция людей, выросших в условиях 70–летнего господства атеизма и гонений на религию, на то, что «теперь все это стало можно»?

Если вспомнить отношение к религии и Церкви лет 30— 35 назад, то уже в доперестроечное время изменения в настроении нашего народа были явно в лучшую сторону. Вместо насмешливого и презрительного отношения к вере в 50–е и в начале 60–х годов с появлением диссидентских настроений пришли интерес и уважение подавляющего большинства людей, с которыми приходилось сталкиваться. Это субъективное впечатление подкреплялось и объективными фактами. Такая странная вещь, как возникшая в начале 70–х годов среди молодежи мода на ношение крестиков, в общем–то неугасшая до сих пор, говорит о доброжелательном отношении к этому самому главному символу христианства. Конечно, очевидно, что за этим нет еще ни веры, ни вообще чего бы то ни было серьезного, однако факт симпатии налицо. Недаром эта мода неустанно порицалась со страниц «Комсомольской правды».

Вот другое явление, того же внешнего порядка: на могилах уже с конца 70–х годов практически все ставят кресты. Как бы это ни называть — модой, традицией — факт остается фактом: обелиски и пирамиды со звездочкой, не прижились. На новых кладбищах, рядом с конторой, где оформляются документы, находится мастерская, где могут быть приобретены кресты заводского изготовления. Среди множества свежих могил я не видел ни одной, на которой не было креста — независимо от того, похоронили там старушку или передовика производства. Вероятно, есть могилы и без крестов, но их, наверное, единицы. На более старых участках на смену временным дешевым железным крестам многие устанавливают кресты больших размеров, из хорошего дерева, тщательно обработанные. Духовой оркестр, дежурящий на кладбище, наряду с обычным в таких случаях репертуаром из Моцарта и Бетховена, стал играть мелодию тропаря 6–го гласа: «Воскресение Твое, Христе Спасе…»